Русофобия. История изобретения страха

Так, визит Петра в Англию в 1689 году мало повлиял на восприятие России и русских англичанами: петровскую Россию англичане воспринимали в соответствии с представлениями, сложившимися в предыдущие полтора столетия[446]. Конечно, Пётр вызывал огромное любопытство, и англичане смотрели на русского царя как на жителя другой планеты и как на человека, которого можно заинтересовать какими-то прожектами, иначе говоря, извлечь из его пребывания в Англии выгоду. Например, английский контр-адмирал маркиз Кармартен, активно содействовавший интересу Петра к военно-морскому делу, в итоге и для себя добился выгодной концессии на экспорт в Россию виргинского табака[447]. А учёный и писатель Фрэнсис Ли предложил Петру сложную и совершенно невыполнимую схему административной и образовательной реформы для России. Его проект стал одним из первых примеров проявления интереса к России в Европе, что впоследствии получит широкое распространение в образованных кругах европейских столиц. Несомненно, успехи Петра, прежде всего, взятие Азова, вызывали у англичан надежды на то, что с помощью России можно будет ограничить влияние Франции в Восточной Европе. Помимо возможности использования России в качестве противовеса Франции, англичане весьма нуждались в русском сырьё. Как отмечает В. В. Дегоев, «лавирование и поиск оптимального равновесия между двумя этими императивами надолго станет одной из главных задач Лондона на международной арене»[448].

Но в целом внимание к петровской России было недолговечным и поверхностным и не оказало серьёзного влияния на традиционное английское восприятие России[449]. Несмотря на то, что в дальнейшем связи между странами значительно упрочились, вплоть до конца XVIII века англичане воспринимали нашу страну как могущественное, но отдалённое государство, расположенное где-то на периферии Европы, если не совсем им неинтересное, но вряд ли заслуживающее особого внимания[450].

Аналогичная ситуация наблюдалась во Франции. Для французов, как отмечает Э. Каррер д’Анкосс, «Россия находилась вне Европы и её цивилизации, в лучшем случае она казалась им экзотической, но скорее варварской страной, как свидетельствовали редкие путешественники, с опаской доезжавшие до этих удалённых краёв»[451].

Поэтому традиционный презрительно-высокомерный взгляд на Россию сохранялся, тем более что Западная Европа вступила в век Просвещения, а Россия ещё этого не знала. В результате, как отмечает А. О. Чубарьян, «западноевропейская элита, хотя и с определёнными модификациями, продолжала рассуждать об отсталости народа и архаическом государственном и политическом устройстве России, о „диких нравах" и необразованности её населения»[452].

В то же время немало образованных европейцев начинают воспринимать Россию как развивающуюся страну, стремительно выходящую на европейский уровень, а её усиление начинает вызывать страх. В итоге в Европе формируется синкретичный образ отсталой России с рабским и необразованным народом в сочетании с образом империи, мечтавшей о завоеваниях и представлявшей угрозу для просвещённой Европы.

Такой взгляд появляется после победы Петра I над шведами под Полтавой в 1709 году. В политическом плане внезапная для Европы победа России способствовала тому, что московское захолустье стало полноправным членом европейской государственной системы[453]. Курс на европеизацию государства, победа над Швецией и строительство новой столицы на берегу Балтийского моря поставили Россию в один ряд с ведущими европейскими державами[454].

«Европейская Россия» была создана императором Петром I, изменившим вектор направленности русских усилий, а Северная война (1700–1721) трансформировала взгляд европейцев на Россию. Как отмечал английский исследователь М.С. Андерсон, победы России заставили английское правительство пересмотреть своё отношение к потенциальным возможностям России как европейской державы (гораздо медленнее этот процесс происходил в общественном мнении). Если до конца XVII столетия правящие круги Англии могли полностью игнорировать Россию при формулировании своих внешнеполитических целей и относиться к ней с безразличием, то после 1700 года ситуация начала меняться[455]. По словам французского исследователя Симоны Блан, «зрелище неожиданных побед Петра над Швецией поразило Европу, которая была вынуждена признать, что „варварская Московия" должна стать европейской державой»[456]. Как писал Вольтеру его друг, философ д’Аржансон, «это настоящая революция в мире: государства развиваются и приходят в упадок <…> Кто мог предсказать, куда идут московиты?»[457]