Русофобия. История изобретения страха

По уже сложившемуся канону описания, Вольтер отмечает, что «огромная сия страна оставалась почти неизвестной в Европе, пока на её престоле не оказался царь Пётр». Заново открывая для себя и читателей Россию, он сообщает, что московиты — типичные варвары; они «менее цивилизованы, чем обитатели Мексики при открытии её Кортесом»[502]. В описании социальной и политической структуры также можно наблюдать характеристики в духе Герберштейна. Все московиты — рабы князя: «Прирождённые рабы таких же варварских, как и сами они, властителей, влачились они в невежестве, не ведая ни искусств, ни ремёсел и не разумея пользы оных», то есть живут в состоянии абсолютной дикости и в рамках типичного закрытого общества. В соответствии с моделью описания Московии ренессансными путешественниками Вольтер продолжает: «Древний священный закон воспрещал им под страхом смерти покидать свою страну без дозволения патриарха, чтобы не было у них возможности восчувствовать угнетавшее их иго».

Власть государя «столь же безгранична, как и московитское невежество. Он выносит смертные приговоры и подвергает жесточайшим пыткам». Религия «перемешана с суевериями, к коим они тем сильнее привержены, чем оные нелепее и непереносимее. Мало кто из московитов осмеливается есть голубиное мясо, поелику Св. Дух принято изображать в виде голубя»[503]. Это почитание голубей вслед за Вольтером будут отмечать многие иностранцы, писавшие о России.

В целом религия московитов сродни восточным религиям: «Дважды в год патриарх торжественно выезжает верхом на лошади в сопровождении всего духовенства, и народ простирается пред ним ниц, как это делают татары пред своим великим ламой. Исповедь практикуется лишь для тягчайших преступников, ибо московитам надобно только отпущение грехов, но отнюдь не раскаяние. Получив благословение своих попов, они почитают себя очистившимися, и страх исповеди в противоположность другим христианам не удерживает их ни от воровства, ни от смертоубийства. Они почитают за грех выпить молока в постный день, однако же поголовно все — отцы семейств, священники, жёны и девицы — упиваются до бесчувствия по праздникам»[504]. Как видим, тезис о повальном русском пьянстве из работ Герберштейна и его последователей перекочевал в труды Вольтера, а резко критическая оценка самим Вольтером православия перейдёт в работы следующих поколений учёных. Например, в середине XIX столетия Луи-Антуан Леузон Ле Дюк будет писать о православии как о «мёртвой религии» и «гимнастике», а барон Проспер де Барант будет повторять суждения Вольтера о том, что религия не препятствует ни пьянству, ни грабежам. Как писал сам Вольтер, «книги делаются из книг», а штампы и стереотипы тоже переходят из книги в книгу.

Итак, допетровская Русь в изложении Вольтера — это само-образ цивилизованной Европы в негативе; «примитивная» Россия — идеальный фон, оттенявший французскую «цивилизованность»[505].

С Петра всё начинает меняться, хотя российского государя Вольтер вовсе не идеализирует: «Мощный гений царя, не укрощённый даже варварским воспитанием, развился почти с молниеносной быстротой. Он решил стать человеком, повелевать людьми и создать новую нацию»[506].

Как видим, Вольтер следует подходу в отношении России, который к тому времени стал вполне традиционным: русские «варвары» вполне обучаемы и могут многое перенять у Европы. В эпоху Просвещения господствовало убеждение, что от варварства к цивилизации можно перейти в кратчайшие сроки посредством энергичных усилий просвещённого правителя. Петру это удалось, результаты его обучения в Европе были впечатляющими, и в итоге он вывел своё отечество из варварского состояния[507].

В то же время Вольтер подчёркивает, что все добродетели Петра «были перемешаны с грубостию в удовольствиях, зверской же-стокостию нрава и варварством в отмщении. Управляя народом, он оставался человеком диким. Он выносил приговоры и сам выступал в роли палача, а при застольных оргиях выказывал своё мнение рубить головы. Есть африканские властители, кои собственноручно проливают кровь своих подданных, но ведь монархи сии почитаются за варваров. Смерть сына, которого надлежало наказать или лишить наследства, опозорила память Петра, и только теми благодеяниями, коими одарил он народ свой, может быть, заслужил он всё-таки себе прощение»[508]. Аналогичный двойственный образ Петра как варвара, стремящегося к цивилизации, будет создан в конце XIX века Анатолем Леруа-Больё.