Русофобия. История изобретения страха

Анализируя взгляды Руссо относительно России, необходимо учитывать полонофильство мыслителя, как и в целом полонофильство французов[540]. Горячо сочувствуя несчастьям поляков, более того, создавая для них проект конституции, Руссо воспринимал Россию именно через противопоставление «польской свободы» «русскому рабству» и страшился нового «татарского нашествия» на Европу[541].

Именно Руссо популяризировал целый ряд метафорических формул о России, которые впоследствии получат статус историографических клише. Это идеи Руссо о том, что цивилизация была привнесена в страну, для этого ещё не созревшую, что она носила имитационный характер, что Пётр пытался сделать из дворян немцев или англичан, а не цивилизованных русских[542]. В то же время женевский философ опирался на уже давно укоренившуюся традицию восприятия России, и его выводы не особенно отличались от суждений европейских путешественников эпохи Возрождения. И.И. Иванов в конце XIX века так писал об этом: «Скажите, многим ли отличается эта характеристика от выводов иностранцев, гостивших в Москве? В течение двух столетий русские стали даже хуже, чем были раньше: тогда они, по крайней мере, были оригинальными, хотя и весьма отвратительными варварами, а теперь эти варвары напялили на себя чужие костюмы, но остались по-прежнему дикарями, рабами и изменниками»[543].

* * *

Интерес к России Ш.Л. Монтескьё, как и в случае с Вольтером, имел философскую основу. В «Персидских письмах» (1721), которые символизировали начало эпохи Просвещения во Франции, в письме 51-м Монтескьё транслирует известные со времён Герберштейна и А. Олеария традиционные штампы о деспотичной власти царя, перед которым все рабы; об «ужасном климате»; диких нравах; огромных пространствах и Сибири; о московитских женщинах, которым нравилось, что их бьют мужья: «Они не могут понять, что сердце мужа принадлежит им, если он их не колотит как следует»[544]. Признаком нового времени является лишь авторское замечание о том, что Пётр «захотел всё переменить», однако «у него вышли большие неприятности с ними (московитами — Н.Т.) по поводу их бород, а духовенство и монахи немало боролись, отстаивая своё невежество»[545]. Заканчивает письмо Монтескьё характеристикой Петра Великого: «Он стремится к тому, чтобы искусства процветали, и ничем не пренебрегает, чтобы прославить в Европе и Азии свой народ». Правда, автор не забывает упомянуть о «природной суровости» царя-бродяги.

Монтескьё, хотя и был самостоятельным в своих выводах, вероятно, использовал факты, приведённые Вольтером в «Истории Карла XII»[546], не стремился собирать источники о России, а лишь использовал то, что было в его библиотеке, а потому не очень заботился о точности фактов и ссылок. В своей самой известной книге, трактате «О духе законов» (1748), допетровскую Русь он оценивал в духе Вольтера и исходил из традиционных представлений о «варварстве московитов», отмечая, что ещё в конце XVII века «Москва была в Европе столь же мало известна, как Крым»[547].

Московская Русь для Монтескьё — образец деспотичного государства, единственным источником власти в котором является воля монарха, а власть держится исключительно на страхе. Страх, в свою очередь, является основой религии русских: «она — страх, прибавленный к страху»[548].

Преобразования Петра рассматриваются Монтескьё как попытка «освободиться от деспотии»: «Посмотрите, с каким усердием старается московское правительство освободиться от деспотизма, который тяготит его даже более, чем его народы»[549]. Однако результаты преобразований он оценивает весьма сдержанно: Пётр так и не смог изменить деспотичной сущности своего государства.

Что касается попыток Петра цивилизовать свой народ, то есть воспитать в нём европейские нравы и обычаи, то в этой области, по мнению Монтескьё, царю удалось сделать куда больше. Русские стали быстро приобщаться к европейской цивилизации: «Лёгкость и быстрота, с которыми этот народ приобщался к цивилизации, неопровержимо доказали, что его государь был о нём слишком дурного мнения и что его народы вовсе не были скотами, как он отзывался о них <…> Пётр I сообщил европейские нравы и обычаи европейскому народу с такой лёгкостью, какой сам не ожидал»[550]. Как видим, в концепции Монтескьё чётко прослеживается позиция «учитель — ученик». В то же время, заявляя о том, что Пётр «сообщил европейские нравы и обычаи европейскому народу», Монтескьё тем самым едва ли не первым из современников назвал русских европейским народом, а российский климат посчитал весьма подходящим для успешного ученичества. Также Монтескьё полагал, что именно размеры страны способствовали сохранению деспотичной формы правления. Как видим, философ выводит деспотизм не из татарских порядков, а из географических особенностей.