Русофобия. История изобретения страха

Европейские государи прекрасно понимали, что у России была крупнейшая армия, боевые способности которой она продемонстрировала в ходе Наполеоновских войн. За исключением разве что Пруссии, остальные государства опасались, что Европа сбросила гегемонию Франции лишь для того, чтобы сменить её на гегемонию России. Как отмечал М. Малиа, именно в Вене европейцы впервые ощутили «русскую угрозу»[655]. По словам исследователя, «падение России в глазах Запада началось в тот самый момент, когда на Венском конгрессе казалось, что она достигла вершины своей славы. Когда этот конгресс открылся в 1814 году, армия Александра I только что завершила триумфальный марш через весь континент от Москвы до Парижа — ратный подвиг, сравниться с которым не могли даже славные победы величайших времён Петра и Екатерины, предоставивший России новое положение главного арбитра Европы. Более того, она предстала как великодушный арбитр, который пришёл не ради удовлетворения собственных национальных амбиций, а как освободитель угнетённой Европы от “деспотизма" Бонапарта и как защитник международного права, мира и стабильности»[656]. Этого европейцы не могли принять. А вот А. Безансон полагает, что дело было не в великодушии России, а в её лицемерии и хитрости. По его словам, в ходе работы Венского конгресса Россия «решила притвориться куда менее сильной, чем она была в действительности: чтобы увеличить причитавшуюся ей долю, российские дипломаты уверяли, что граница России проходит по Уралу». По мнению исследователя, это утверждение, «нимало не соответствовавшее действительности, узаконивало представление о России как о европейской стране»[657].

Итак, как европейцы XIX столетия, так и ряд современных западных историков в действиях России склонны видеть лишь фальшь, лицемерие, стремление к мировому господству и желание подчинить мир своему деспотизму. Так, французский исследователь Ж. Соколофф отмечает, что после Венского конгресса Россия «стала самым тяжеловесным из жандармов Европы»[658]. Следуя этой логике, получается, что буквально после Венского конгресса Александр I, настоявший на том, чтобы Франция сохранила статус великой державы и обрела либеральную конституцию, превратился в «жандарма Европы».

На Венском конгрессе между великими державами постоянно возникали противоречия по целому ряду вопросов, но самые острые разногласия были связаны с судьбой Великого герцогства Варшавского, созданного Наполеоном как буфер между Россией и Европой. Великобритания, Франция и Австрийская империя выступали против присоединения к Российской империи всей его территории.

Россия в итоге получила большую часть Великого герцогства Варшавского, причём император Александр I предоставил теперь уже Царству Польскому в составе Российской империи широкую автономию и даровал ему конституцию (как и Финляндии), однако европейские лидеры восприняли заверения Александра в искренней заботе о поляках лишь как уловку для продвижения российской мощи в самое сердце Европы[659]. Как отмечал в своих «Записках» современник событий, русский общественный деятель, писатель и журналист Н.И. Греч (1787–1867), в предоставлении Польше конституции Европа видела «замыслы властолюбия и увеличения сил России»[660].

Таким образом, когда былое единство союзников по антина-полеоновским коалициям и страх перед императором Наполеоном исчезли, начал нарастать ужас перед могущественной Россией. Однако, как и прежде, это были гипертрофированные страхи, «страхи фантазии». Такая склонность к преувеличению могущества российских самодержцев объясняется как любовью к однозначным черно-белым сравнениям, так и глубинным желанием противопоставить «деспотичной» России идеализированную европейскую свободу[661].

Кроме того, следует помнить, что первая половина XIX века — это эпоха романтизма, для философии которого было характерно восприятие истории как извечной борьбы Добра и Зла. На Россию смотрели в том числе сквозь «романтическую оптику» с её тягой к контрасту, гротеску, антитезе, использованию метафор, преувеличениям — всё это прослеживается в образах России, созданных европейцами. Это приводило к неизбежному упрощению, утрированию тех сторон российской действительности, которые авторы считали негативными, не соответствовавшими их представлениям о цивилизации, идеях свободы и прогресса[662]. Можно сказать, что романтиками был создан ещё один «русский мираж», основанный на культе свободы, воспеваемой ими. Отсюда и восприятие России как «страны рабов», а русских — как народа-исполина, закованного в цепи деспотизма и рабства[663].

Конечно, в разных странах Европы Россию воспринимали неодинаково. Что касается французов, то после 1815 года они, как нация, чувствовали себя униженными. Теперь именно Россия, а не Франция, как это было прежде, заняла позицию доминирующей и, в глазах европейцев, потенциально самой агрессивной державы на континенте[664], а соперничество с Россией стало представляться чуть ли не манихейской борьбой Добра со Злом.