Русология (СИ)

- Чуть не сдох... Душно... Ишь, неуч-неуч, а ведь не прост! 'Нотариус'... - Шмыгов хмыкнул. - Так и пойдём к метро... У него там свои все. Он, поверь, телефонит: будут к вам челы... Нет, мы себе в уме! троглодитов иМЕли! Шмыгов, чёрт, пожил, даже собаку съел... Кой чёрт съел?! - отмахнулся он. - Вру... Идём, сэр! - Он потянул меня мимо шумных, спрятанных под стройсетками, зданий к Сретенке; а в такси глазел на ползущие близ машины. - В банк сперва. Как наш вьюнош ждал. Дескать, мы её в сейф кладём. Вдруг пасёт нас? Стойте-ка! - Тормознув такси, он купил апельсины. - Сумочка с фруктами-с. Обмануть его.

- Он обычный, - вёл я. - Малокультурен, но и не зол: держался, хоть ты язвил его.

- Dear! - Шмыгов хехекнул. - Я прежде злился, что он невежда, но после рад был. Я ведь фиглярил, большею частью, чтобы раскрыть его. Мне всегда везёт, пусть не сразу, но - в результате. Феликс Счастливый!.. Бледен ты... - Он тряхнул меня за рукав над сумкой. - Знаешь, что было бы, угоди мы к матёрому, кто учтив бы был, образован, жуть компетентен, кто бы просёк: ослы пришли. Он бы спрашивал про твою родословную, он бы сетовал на судьбу, дивясь, что ваш род сохранил вещь. Он голосил бы, что просто перл, не вещь, вообще жить умели, что, как бальзам, ему; серебро высшей пробы! скань шедевральная! И ты сам бы подсказывал про Амвросия или письма. Он бы поохал, и нам чайкý дал, и согласился бы, что вещь стояща, но сыграл бы, что - мрак в стране, нету спроса; их таких, спел бы, множество: третьеводни-де принесли от Волконских; да и сапфирчиков тю-тю с крышечкой, и за всё про всё... - Шмыгов взял сигарету и, раскурив её, чиркнул ногтем по сумке, где была брáтина, - тысяч пять всего. Ну, и что бы ты? Вновь о древности, о пятнадцатом веке? Ведь про двенадцатый ты и сам не знал. А он слушал бы, и надбавил нам, предоставь ему письма, парочку тысяч; он, уверял бы, нас понимает, но ведь народ каков! И сломал бы нас, - тем сломал, что и видь подвох, но от столькой галантности, - Шмыгов хекнул, - и при отчаянной конъюнктуре, им сочинённой, мы бы поверили!

Покатили проулком, тесным и ломким... Выбилась церковь; некогда я бывал в ней в те эпохальности, когда вдруг задержать могли и поставить на вид, что 'у вас в НИИ кавардак с атеизмами!'.. Паперть в людях; близится чин... Великого Четверга иль Пятницы?! Но какой бы день ни был - близко смерть Бога... Я, весь мой долгий век, отдалялся от масс с крестами и с могендóвидом, ловких хапать и каяться. Я не делал ни этого, ни того, промежник. Но, как час пробил, я выбрал сикль-таки, уступив инстинктивно - прав Кнорре-Пáсынков - сребролюбию. Сын мне был только собственность, вещь, предметность. Я его, как Аврам, заклал - ради ценностей, что Авраму и нам, двуногим, дадены главными: сикли, скот и рабы... Я, в общем, Жизнь сдал за Библию. Будь сын мал, неизвестно, что бы я сделал, ну, а большой - с идеями, оторвавшийся как бы... Я его продал.

Вот оно! - вдруг открылось мне. Да ведь смыслы калечат жизнь, рвут в куски. Они гибельны! Как я раньше не понял-то? Да не Бог ли и ввёл их 'словом', кое вперёд всего? Как там: 'Слово и было Бог, от Него пошло, без Него бы не шло ничто'... Впрочем, незачем. Мой 'Титаник' отплыл уже от того, что не выбрано, - от бессловной природности, - к Божьим 'сиклям, скоту и рабам' (см. Библию)... Что, Христос про любовь? Да, вроде бы. Только Бог ли Он? И, будь Бог, - Он ведь Сам признал, что в миру Он не властен; тут власть маммоны... Vale! гудбай, Христос! Отплываю. И хоть 'Титаник' скоро утонет, - рек Апокалипсис, - я взойду на борт, чтобы, стоя там, провожать мир. Все, все прощайте! Был лист трепещущий, а теперь, вскоре, - шустр полунемец Пáсынков-Кнорре! - буду не раб слов, но активист их. Так уж мне выпало: не когда-нибудь, а в Страстную Неделю вместе с ухватисто-предприимчивым Шмыговым и экспертом-затейником вбухать гвоздь в Христа. Мы не отдали и 'прости' Тому, Кто, возможно, спасал нас, а вместо этого кучно, собранно, - Шмыгов, скачущий между мной и банком, и взбудораженный Кнорре-Пáсынков, и я сам в гонке к деньгам, - валим кувалдами!