Русология (СИ)

- И то, - старый всхлипнул. - Нам, что ли, Пасха? Только Закваскиным... Горку видите? - указал он на свалку. - Праздник покойникам. Там и Марья... Маршалу под плацдармы всё рядом сгладили. Я кричал, и ещё одна, ей отец там... дак он ей деньги. В час и уделал. Я - к нему. Стража. А как дозвался - он мне: нá доллары. А ведь Марья там, под их стройкой!

- Ну, и что власти? Что Зимоходов?

- Он как нерусский: я про одно, он против... Ты бы помог мне, очень мне надо... Мысль таю... Как его ты, однакоже, холуём честил! Ну, Закваскина?

- Я не помню.

- Дак! - без улыбки, вновь с папироской, к кладбищу боком, вёл Заговеев. - Он ажно пятнами. А те немцы...

- Что?

- Те на 'Сплотку', на сепараторный. Вместе будут завод вести. Сын сказал, год стоит завод, хоть он частный, флавских начальников... По-людски бы! - заплакал он.

Веял ветер; сор увлекался; солнце сияло. Дом вдали сеял дым, что мотался над кровлей. Изредка прорывал ветровую волну оркестр. На другой стороне, за речкой, искрились стёкла изб и склон-свалка, где я, валяясь, плакался 'Богу', чтоб он призрел меня. Нынче, лёжа здесь в Квасовке, вновь за приступом, на другом склоне, вижу иначе. Там я библейский и слову преданный раб Квашнин - здесь я донный и вольный. Там Квашнин форм, догм, принципов - здесь безличия. Там большой словный куколь - здесь протоплазма. Там словь - здесь СУЩНОСТЬ. Боль во мне есть сражение правды с умыслом, с формой, с логосом.

- Помощь? - вспомнил я. - Кто просил помощь?

Я против словного как культурного; захоти помочиться кто, сочту ханжеством, если он (она) прячется, подчеркнув тем искусственность и мораль свою как сакральное: мол, я жру, в результате есть кал, пардон, это низменно; но я делаю, чтобы думали, что его как бы нет, дерьма, что я вовсе не плоть, друзья, но природы возвышенной... Как раз низменно из эдемских чуд (для добра-де, разумно, очень культурно, гастрономически в высшей степени мозговых затей) приготовить убоину и сожрать её, жизнь сведя к дефекации. Жуток быт как жор жизни и выброс мёртвого. Нужен фиговый лист на рот... Я, поднявшись, пустив струю, наблюдал, как снег тает... Я хотел, дабы здесь была вся Европа в образе немки с чёрными и живыми глазами (знать, иудейскими), чтоб отпраздновать обсыкание плотоядной библейщины и все пакостной слови!

- Ты еле ходишь... После, Михайлович, - Заговеев вздыхал. - Расходются. - Он кивнул к дальней церкви. - Ри-кон-струируют. Но - потом... У них всё потом: коммунизм потом, людям честь потом и вся жизнь потом. А как счас - то всё им. Счас - ты им давай. Вот как скажут: счас вам, народу, - я и поверю... Значит, Михайлович, я всё сам.

- Что сам?

- Шапку нá... - Заговеев всучил мне шапку-ушанку. - Чтоб не замёрз ты... Марью-то. Из-под маршала вырыть, мне чтоб в усадьбу... Что ей тут, под Закваскиным-дедом? К фене-едрене, пёс!.. - Заговеев курнул. - Всё им всегда... А не верится, что они были ваши. Ну, крепостные.

- Были; у предков. Может, мы родичи.

- Во-во-во... Дак я сам, - Заговеев старательно, глубоко потянулся из папиросы, - вырою.

- Почва лёд.

- Под Закваскиным ей тут... Давлена этим псом, идрит... У меня бы в усадьбе ей...

- Ты поможешь? - бросил я Марке.

В ходе войны с 'сим миром' как с миром слов, прах женщины, измождённой селянки, я хотел возвеличить, вытащив из-под символа: я хотел чтить в ней Еву, - лучшую, чем Адам (Аврам), так как если он первенствует, в лад библии, рай предав, то рай в Еве, косной, отсталой против Адама, меньше у-словной, кто стала истинней, когда словная шелуха её форм развеялась и открылся вдруг архетип, за которым впредь ни греха первородного, ни пространства, ни времени.

Заговеев умчал во Флавск 'за Мишаткою'; мы сидели в избе его... Свет наладили, и он тускло лучился, всю силу тока брали Закваскины. Выходя во двор, мы за тополем, на другом дворе, наблюдали прожектор, слышали шлягеры из самой избы и из джипа, где спал один качок, а второй (при Серёне с Виталей, местных шестёрках деда-Закваскина) проверял снегоход. Ветер нёс вонь бензина. В пойме порою громко орали там 'кайфовавшие' остальные. Виделся дом мой. Быть там мне значило - бегство к речке, вниз, под ракиту, где ждал мой первенец; я почувствовал боль его... Кардамоновый Марка, - в бедности с хламом, с пыльными стенами, с проржавелой кроватью и со столом у окон, - пас телевизор, сидя на стуле. Он, плечом к спинке, выставив туфли, был в кинофабулах. Он дремал? Уточнял свою миссию? Думал ли, что я стал непонятным и моё словоборчество обрело вид странный? Или он думал о своей дочери (неродной ему) и жене, им спасённых от мрази, дом коей рядом (мразь пока в Флавске на презентации)? Размышлял, что есть шанс пристрелить врага... кто и сам скор, так что жди выстрела сквозь две рамы под алиби, что Закваскин в тот миг был с мэром. Киллеры кто? Те в пойме, что хлещут водку под блатной говор? Кто под попсу спит в джипе? Или кто в городе, 'отлучился'? Или кто ждёт в полях и нас видит сквозь оптику?.. Я все окна завесил.