Русология (СИ)

Так я читал. И чудилось, что в глазах его выбилось... не назвать что... нечто глубинное, то, что, вслушиваясь в посулы, будто им верит и собирается в яркий мир, к нам... Я читал громче. Здравицы обратились в овации... Блеск риторики, демагогия, фразы, лозунги, смыслы, догмы и тезы - всё верещало! Скрытое в брате как бы вовне пошло... Но я, вздумавши, что оно, это скрытое, сущность жуткая, как всё вольное абсолютно, вздрогнул в испуге... Тут же мне впало, что, изводя порок, Бог даёт его валом Библии, но про рай Свой, Царствие Божие, куда кличет всех, - ничего, исключая побаски. Я бежал в кухню.

Брáтина - на столешнице. А отец ник над тростью.

Мать, стройная до разубранной головы на шее, царственно восседала... В общем-то из простой семьи, она кончила Дальрыбвтуз (Приморье). Но, жена офицера, жившая в 'дырах', и мать увечного, не работала, а случалось - лишь в штабе, эпизодически. Где брала силы - тайна. Как несла красоту свою рядом с тихим подавленным мужем и с инвалидом? Как и зачем? Куда?! В Царство Божие? Ну, а как его нет совсем, Царства Божия? Вдруг она живёт раз лишь - и вот у финиша? Или мать - чтоб мне мучиться, поражаясь: как в лживой фикции, чем является мир наш, страждет красивая? Даже, значит, красивому, даже истине мучиться?.. Либо знак мне в ней, что рождён я не только профанным, но и подспудным, трансцендентальным?.. На фотографиях, - в плиссированных юбках и белых шляпках, - мать обольстительна. Про отца (я расспрашивал, всё понять хотел) говорила, он покорил её 'непонятно чем': высоченный и сдержанный, ворот сталинского мундира (а женихались полковники, капитаны торгфлота, ректоры)... 'Непонятно чем'... Может, схожестью? узнаваемой тайной? - предполагала и, пожимая плечом, итожила, что, в конце концов, 'суждено'.

Звонки в дверь...

Мать привела его. Я встречал гостя в кухне, стройного, сухощавого, в мешковатом костюме, в ёжике сивых волос, с веснушками, с оттопыренным ухом, с парой прищуренных умных глаз и - пахшего кардамоном. Он внёс букет, наш Марка, очень большой букет. Разместив цветы подле вербы, - дар ей от внука, - мать стала спрашивать:

- Гоша, как дела? Твоя мама как?

- Дышит. Счастлива.

- Ты не голоден?

- Нет. Мне в Чапово утром; я здесь в отеле снял на ночь номер... Съездил? - он улыбнулся мне.

- Возвратился.

- Чапово нам с окна видать, за полями, - встрял отец. - Ты у нас ночуй, Гоша.

- Но я с машиной. Впрочем... - И он уселся, вынув из кейса кажется 'Рейнское' да коньяк ещё ('Paul Giraud Tres Rare').

Вспоминали Восток, в/ч, истребительный полк, где отец мой нёс службу с его отцом, истребителем-лётчиком (вдруг разбившимся, похороненным средь иных обелисков с красными звёздами)... Но сперва, - мне одиннадцать, - мы приехали; и вергилием новых мест стал 'Марка', я же стал 'Квасом'. Там была Ника, нынче же-на моя, прежде девочка. Там по ложу камней, с неведома, шла река, вся прозрачная; рыбы висли, как в воздухе. Там сверкали поля, изумрудные в мае, жёлтые осенью и с китайскими фанзами. Ночь там жгли светлячки, день там застили махаоны. Красные сопки были в локаторах, в тиграх, в сцинках, в жэнь-шэнях... И там был грохот от истребителей. Там был рай, кой ещё не судили, не препарировали, не правили... Я косился на брáтину под цветочною вазой. Марка же допивал коньяк, раскрасневшись, и сеть морщин возле глаз разгладилась. Подкатив, Родион, мой брат, утянул с собой гостя - продефилировали колонной с песнями и с флажками красного цвета, как на параде.

- Голь одна, - возвратился он.

- Обокрали, - вёл отец тихо. - Жалко, ребятки. В вас мало главного - цели жить... Верно, чем живём? Что мы дали вам? Ничего мы не дали. А что могли дать? Жили мы партией, и она нас подрезала, как коса траву. Вечно бегали, куда плюнут... - Он, взяв бокал с вином, отпил и положил руку вновь на трость. - Жили попусту. Я учил тебя, Павлик? Ты любопытный был, спрашивал, что-зачем. Ничему я тебя не учил: то некогда, то усталый, то и не знал ответ. Вот ведь! Ты был живой, ты спрашивал. Я... я крепости нé дал, ибо пустой был сам... А что партия была? Фикция. Да-да, фикция, и корыстная.

Марка, локти в стол, слушал.

Рос призрак года, ставшего узловым в судьбе - не моей, но Союза. Я пошёл в пятый, кажется, класс, академик А. Сахаров - в диссиденты; в Новочеркасске бунты с расстрелом. Куба, ракеты, Кеннеди и Хрущёв-фигляр; мир ждал ядерной и последней бойни; кризис, Карибский... Маркин родитель в тот год разбился.

- Сигнализация... - услыхал я вой. - Марка!

Он, убедившись, что его 'ауди' в норме, выложил: - Михаил Александрович! Всё вы сделали, что могли. В чём истина? Сам Христос не знал. Что вы там нам недодали? Всё вы додали. Сын хотя б... Обокрали вас? Завтра с 'Sony' начнём, всё купим, вплоть до сервизов. Я обещаю... Купим! - Он махом выпил.

Мать с отцом вышли с болью, что он спивается.

- Ты б не пил, - укорил я.

Он, когда улеглись умывшись (я на кровать, он в кресле) и пробивался к нам свет сквозь тюль, начал: