Русология (СИ)

...Я минул дом и второй затем с решечёнными окнами (могут, часом, залезть убить). Справа был захламлённый пустырь в кустарниках до соседнего дома. Всё звалось 'кризис', переустройство, время насущных-де перемен... По мне же: кризис не в сломе неэффективного. Кризис в том, что слова относительно 'лилий' (что не прядут, не трудятся, а одеты-де Богом) сдвинуты к свалке.

Вздумали - денег.

II

Дальше был темноватый подъезд с объедками и пивными бутылками. В детстве, в умном пытливом 'Техника - юным', я, помню, вычитал, что мы станем двухчастым: пищеварением с головой. Ошибка. Мозга не будет. Будет кишечник.

Лифта здесь не было, я с трудом стал взбираться, с сердцебиением, с потемнением зрения и с височной пульсацией, бормоча: - Кваснин Пэ Эм, урождённый Квашнин то бишь, жил полста лет... Ноев сын, древний Сим, жил шестьсот лет... Сам Ной жил - тысячу... Да и жизни адамовой девятьсот тридцать лет, не больше. Жил-жил и умер странною 'смертию', стих семнадцатый, главка два, скушав с древа познаний зла и добра...

- Наконец-то! Как, доберёшься?

Мать, располневшая в свои годы, статная, нисходила. Но, обогнав её, сын мой сверзился вырвать ношу из рук моих и бежать наверх.

Я сказал, что всё в норме.

- Лекция кончена? Ты прожившего дольше всех назвал?

- Да, конечно: Мафусаил.

Прихожая. Справа - входы на кухню и, рядом, в бóльшую из трёх комнат. Слева, фронтально, - вход в коридорчик с малыми дверцами (в санузлы) и с дверьми потом, за одной из каких - мой больной бедный брат; за другой был отцов кабинет, где мог быть и жить, кто хотел из нас; там и я жил в наезды; там писал о гепидском-герульском, сгинувших молвях. Встретите 'П. Кваснин' на обложке, знайте, вас ждут хоть скрытые, но подробные, скрупулёзные, в русле странных задач, наррации с препирательствами с самим собой, с миром, с Богом, - с Кем я, наверное, разбираюсь с рождения (и теперь достиг вех предельных). Проще, став в храме, яро креститься, веруя не в Отца-Сына-Духа Святого, а лишь в себя, безгрешного, и притом ещё думать, что, грабя в бизнесе да плутуя в политике, - прилагая к ней личные кулуарные цели, - ты служишь нации, что всегда, понимается в тайниках души, лишь назём в твой розарий. Воя с трибуны: 'Я патриот, ура! Русский мир! Единение!' - сладко знать, что скончаешься, заработав стяжанием, в неком частном удобствии русской Англии на Рублёвском шоссе, а не в общей мгле.

Обнажась, я влез в ванну. Я растревоженный - тем блаженней лечь, чтоб стрекали колючие пузырьковые струи. Цепь от затычки стиснул рукою - выдернуть, коль придёт нужда. Я боялся. Я никакой в воде, утомляюсь, ослабеваю и вдруг иду ко дну. Я тонул много лет назад в море, где, проплыв метров триста, вдруг испугался; бешено, пёсьи, начал грести вспять, схваченный корчами; но доплыл и лежал потом с пенным ртом, притворясь, что всё в норме; мне было двадцать и я был с девушкой.

То есть с Никой был - вот вся 'девушка'. Относительно женщины, как и музыки, во мне пункт. В ней, как в музыке, я чту суть, непостижную, не сводимую к половому средству. Женщина - это Das Ewig-Weibliche . В женщине мне - вход в истину. О, не тот оргазийный пыл, кой воспели поэты! Мне не открыто, что же в ней, в женщине, но когда-нибудь отыщу ответ, ибо, как бы то ни было, мы исходим из женщины, чтоб вой-ти в неё... Я тонул в море Чёрном: в первый приезд, сомлев, я поплыл, оглянувшись лишь, когда берег исчез; я - в панику, и рос ужас; я твердил 'Боже!' - будучи скептиком, но вдруг взялся валун, в каковой я вцепился, точно безумный.

Дёрнув затычку, я наблюдал потом, как с неистовым рыком свергнулись воды в мрачные трубы. Ванна мелела, точно как жизнь моя. Глубоко во мне шла деструкция, битва Божьего с тварным; крепь подломилась, быть пошло разрушение. Между мною и небом вклинились глумы, что, мол, 'не звёзды над нами, но - мы в мерцающем гнилью трупе', что между мной и женой моей суть не 'брачныя таинства', а 'дозрели женилки'; также 'Мадонна' от Рафаэля мне мнится шлюхою с развращённым мальцом, не больше. Что знал 'культурного', 'идеального' из сокровищ-де 'общества' и всемирных-де 'ценностей', то пустилось вразнос. Подумалось: может, мне и не стоило идеалы чтить, плюс 'шедевры культуры'? Был бы я цербером у дверей магазина, спал бы с газетой, зырил бы в тéлек, знал анекдоты - было бы лучше. Битв во мне не было и я был бы здоров вполне. Я рыгал бы, сладко почёсывал зад и ятра, был бы весёлым, врал бы побаски, ел мясо с перцем, пил бы 'для тонуса', слыл для всех 'упакованным', воспитал бы детей своих и, в конце концов, погребён был друзейством, кое, в поминки, пило бы в третий день и в девятый день, как положено. Вот каким я вознёсся бы, и Господь, приобняв меня, присудил бы мне рай.

Увы мне! Я с миром в контрах, сходно и с Богом. Всё крайний смысл ищу. А зачем? Ведь, слаб верой, я слаб и в лихе. Ни Богу свечка, ни чёрту спешник. Пыль я несомая и никчёмность, не интересная ни добру и ни злу... Ничтожество я. Промежность. Бога страшусь, но думая, что в том Боге обман сплошной и, в итоге, хам выйдет правым.