Русская апатия. Имеет ли Россия будущее

Разница между Константином Леонтьевым и идеологами будущего большевистского садизма и изуверства состояла только в том, что он, Константин Леонтьев, не лицемерил, а видел в садизме, насилии, изуверском издевательстве, мучительстве людей главное условие сохранения красоты мира сего, как он ее понимал. Нет места в мире для сострадания к мукам ближнего, настаивал он, если стоны, боль, печали являются спутниками человеческой жизни. «Какое дело честной, исторической, реальной науке до неудобств, до потребностей, до деспотизма, до страданий? К чему эти ненаучные сентиментальности, столь выдохшиеся в наше время, столь прозаические вдобавок, столь бездарные? Что мне за дело в подобном вопросе до самих стонов человечества?» Или: «А страдания? Страдания сопровождают одинаково и процесс роста и развития, и процесс разложения… Все болит у дерева жизни людской»[207]. И действительно, все это близко проповеди Заратустры у Ницше, отвергающего жалость. «В чем моя жалость! Разве жалость – не крест, к которому пригвождается каждый, кто любит людей? Но моя жалость не есть распятие»[208]. Расизм всегда ведет к насилию над людьми, дает идейное оправдание для совершения репрессий и расправы.

На примере Константина Леонтьева видно, что все же за апологией изуверства, насилия над людьми, оправданием деспотизма, страданий, мук человеческих в конечном счете стоит разновидность расизма, противопоставление тех, кто наделяется качеством подлинной человечности, тем, кого этого права быть подлинным, настоящим человеком лишают. Константин Леонтьев, чем он и уникален, был проповедником особого эстетического расизма. Он делил людей на то уникальное меньшинство, которое создает красоту, красоту искусства, воинского подвига, от тех ничтожеств, которые просто живут, работают, мучаются от тягот (речь шла о тяготах русского крепостничества) и тем самым создают условия для различного рода подвигов. «Жалости» по Ницше, а по-русски «сострадания» к мукам этих простых людей нет, ибо они как раз и созданы для того, чтобы другие, уникальные и неповторимые, могли создавать красоту. И при этом не забывайте, о чем, кстати, напоминает несколько раз в упомянутой монографии Ольга Фетисенко, русский патриот и государственник Константин Леонтьев был не очень высокого мнения о моральных качествах простого русского народа, которому выпала судьба мучится и страдать на этой земле. И здесь, кстати, снова духовное родство русского марксизма с Константином Леонтьевым. Ленин, как известно, крайне подозрительно относился к частнособственнической психологии русского крестьянина. Он, Ленин, как писал Николай Бердяев, вообще «не верил в человека, не признавал в нем никакого внутреннего начала, не верил в дух и свободу духа»[209]. Константин Леонтьев в этом отношении к человеку вообще и к русскому человеку в частности во всем был предтечей Ленина. Я только не пойму, почему Николай Бердяев, так много написавший о Константине Леонтьеве, не увидел, что на самом деле у Леонтьева куда больше идейных, философских истоков русского коммунизма, чем у Бакунина и Чернышевского. Константин Леонтьев, как видно из его спора с Достоевским, не верит, что сам человек, культивируя в себе любовь к ближнему, отдав себя во власть голоса совести, найдет в себе бога.

Отсюда – от туранства, от наследства монгольской психологии – и протест Константина Леонтьева против призыва Достоевского искать Бога в своей душе, созерцать идею Бога в факте любви и милосердия. Отсюда, от туранства – его, Константина Леонтьева, акцент на чувстве страха перед Богом, на первенстве страха перед Богом, на религиозном обряде. Он, Константин Леонтьев, не связывает веру с творчеством души, с поисками смысла жизни, мироздания. В этом отношении, в соответствии с евразийским учением о туранской природе русского человека, Константин Леонтьев является не только последователем аскетического православия, призывающего к всяческому истязанию плоти, но и выразителем специфического русского восприятия веры в Бога, сформировавшегося под влиянием «туранской культуры». Речь как раз шла о неразвитости у русских способности к понятийному, абстрактному восприятию Бога, к проникновению в «философские абстракции», сопутствующие постижению Троицы, сущности Бога. Все дело в том, обращал внимание Трубецкой в своей работе «О туранском элементе в русской культуре», что, несмотря на то, что «самое православие было воспринято русскими не от туранцев, а от Византии, все-таки самое отношение русского человека к православной вере и самая роль, которую эта вера играла в его жизни, были в определенной части основаны на туранской психологии. Именно в силу туранских черт своей психики древнерусский человек не умел отделять своей веры от своего быта, и именно потому он оказывался слабым богословом, когда встречался с греками»[210].