Русская апатия. Имеет ли Россия будущее

Константин Леонтьев напоминал Достоевскому в своем самом, наверное, глубоком философском произведении «О всемирной любви», что «начало премудрости (то есть религиозной и истекающей из нее житейской мудрости) есть „страх Божий“ – простой, очень простой страх и загробной муки, и других наказаний в форме земных истязаний, горестей и бед»[211]. Кстати, если «марксизм, – как считал тот же Бердяев, – думает, что добро осуществляется через зло, свет через тьму»[212], то и Константин Леонтьев потому и оправдывает разбой, преступление, насилие одного человека над другим, что, с его точки зрения, только покаяние в совершенном преступлении может вызвать подлинное, глубинное соприкосновение с Богом. «Чтобы самаритянину было кого пожалеть и кому перевязывать раны, необходимы же были разбойники»[213]. И здесь же: «без страданий не будет ни веры, ни на вере в Бога основанной любви к людям»[214]. Кстати, свой социальный расизм Константин Леонтьев тоже выводит из своего своеобразного толкования Библии.

И действительно, на что обращал внимание тот же Николай Бердяев в своей статье, «К. Леонтьев – философ реакционной романтики», он, Константин Леонтьев, ищет в Святом писании, в Евангелии прежде всего апокалипсические предсказания конца света, религиозные обоснования самой идеи избранности. Он в полемике с Федором Достоевским все время подчеркивает, что Христос не обещал всеобщего спасения, он обещал, что спасутся только избранные; он, Константин Леонтьев, настаивает вслед за церковью, что «званых много, проповедано будет Евангелие везде; только нудящие себя восходят в Царствие Небесное»[215]. И самое главное, что, на мой взгляд, точно подметил Николай Бердяев, все эти апокалипсические настроения христианства, предсказания пророка Даниила о «пагубе, мерзости запустения, смерти мира и Страшном Суде» Константин Леонтьев использует для оправдания своего аристократизма, того, что я называю эстетическим расизмом, для оправдания своего деления людей на то меньшинство, которое определяет смысл истории, и подавляющее большинство, кому суждено страдать во имя осуществления предначертанных Богом целей. «Зловещая сторона апокалипсических предсказаний, – писал Николай Бердяев, – дает возможность истолковать христианство как религию аристократическую, и это радует Леонтьева»[216]. Его радует, что останутся верными церкви ко дню гибели всего человечества на этой планете только некоторые, что «господь будет или с 30 000 или 300 человеками», а может, только с «тремя человеками», «а все остальные миллионы будут в заблуждении»[217].

И Константину Леонтьеву, который видел в грядущей русской катастрофе напоминание о «близости конца света», не жалко уже мук миллионов соотечественников, русских, которые неизбежно станут жертвой предустановленных богом предпочтений. Все дело в том, на что справедливо обращает внимание в своем исследовании Ольга Фетисенко, что Константин Леонтьев, в отличие и от ранних славянофилов, и от Николая Данилевского, был невысокого мнения о духовных, моральных качествах русского человека. Он вообще считал, что того русского, о котором писали славянофилы, вовсе не было в природе, что они писали не о реальных русских, а о «своем идеале русскости». На самом деле, настаивал Константин Леонтьев, тот народ, который Достоевский называл «богоносцем», жесток. И потому, как свидетельствовал в своих воспоминаниях, которые приводит в своей книге Ольга Фетисенко, о. Иосиф Фудаль, «…он предвидел и предсказал грядущий символ беспощадного всероссийского разрушения и бессмысленной жестокости и добавлял всякий раз: „Поднял бы я тогда из могилы Федора Михайловича и заставил бы посмотреть на народа-«богоносца»“…»[218] В том-то и дело, что Константин Леонтьев, в отличие от ранних славянофилов, народников и Николая Данилевского, философские воззрения которого он разделял, был категорическим противником поклонения перед русским народом. В словах Достоевского, писал он, «…смирение перед народом (или как будто перед мужиком в специальности) – есть нечто очень сбивчивое и отчасти ложное. В чем смиряться перед простым народом, скажите? Уважать его телесный труд?! – Нет. Всякий знает, что не об этом речь: это само собою разумеется, и это умели понимать и прежде даже многие из рабовладельцев наших. Есть, конечно, очень хорошие. Но не думаю, чтобы семейные, общественные и вообще личные, в точном смысле, качества наших простолюдинов были бы все уж так достойны подражания. Едва ли нужно подражать их сухости в обращении со страдальцами и больными, их немилосердной жестокости в гневе, расположению столь многих из них к постоянному лукавству и даже воровству… Конечно, не с этой стороны советуют нам перед ним смиряться»[219].