Русская драматургия ХХ века: хрестоматия

Штольц. Спойте, Ольга Сергеевна! Casta diva! Ольга. Аесли мсье Обломов вдруг уши зажмет? Обломов. Аесли вы дурно поете? Ольга. Вынехотите, чтоб я пела? Обломов (указывая на Штольца).Это он хочет. Ольга. Авы?

Обломов. Янемогу хотеть, чего не знаю.

Штольц. Ты грубиян, Илья! Вот что значит залежаться дома и надевать чулки.

Обломов (быстро).Помилуй, Андрей! Мне ничего не стоит сказать: «Ах! Я очень рад буду, счастлив, вы, конечно, чудесно поете. мне это доставит.» Да разве это нужно?

Ольга. Новымогли пожелать по крайней мере, чтоб я спела… хоть из любопытства. (Штольцу.)Ну, тогда я вам спою.

Штольц. Ну, Илья, готовь комплимент!

Ольга садится к роялю. Поет Casta diva. Обломов приготовился зажать уши. Но вдруг руки его опустились, взгляд, устрем ленный в одну точку, померк. Ольга закончила пение.

Обломов (бормочет).У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться. Тут я чувствую что-то лишнее. Чего, кажется, не было. У сердца, в левом боку, как будто болит. Даже дышать тяжело. Не успеваю ловить мыслей. (Громко.)Ах!..

Штольц (торжествуя).Вот он, комплимент!

Ольга вспыхнула.

Ольга. Что с вами? Какое у вас лицо! Отчего? Посмотрите в зеркало, глаза блестят, боже мой, слезы в них! Как глубоко вы чувствуете музыку!

Обломов. Нет, я чувствую. не музыку. А. (Тянет к ней руки.)Любовь!

Ольга, недослушав, стремительно уходит.<…>

Сцена пятая

Входит Аркадий, доктор. Он в очках, на лице у него белая марлевая повязка. Он проходит прямо к столу с зеленой скатертью, стучит.<…> Из-под стола вылезает Обломов. Узнать его невозможно, – вместо вечного халата на нем теперь бордовый фрак с желтой бабочкой.<…>

Аркадий. Хм… Фрак и бабочка! А халат теперь висит в шкапу. Послушайте, Илья Ильич, – это меняет всю картину! А ведь я уже, было, составил вашу историю болезни, гисторию морби.Чем ей не понравился ваш халат? Отдайте его мне. О, чем вы говорите с нею?

Обломов. Что не нужно ужинать плотно на ночь. Стоит только поесть хорошенько, да полежать дня два, особенно на спине, так непременно сядет ячмень. А когда зачешется глаз, то надо примачивать простым вином, ячмень и не сядет. Ее этому няня научила. Что у меня нет цели в жизни. Что не знаю, для чего живу. Разве может быть жизнь ненужной? – говорит. Может. Например, моя. Ах! Ох! – вы клевещете на себя! Я уж, говорю, прошел то место, где была жизнь. А впереди мне искать нечего – для чего, для кого? Тут она губку закусила. И говорит – слышите ли вы, Аркадий Михайлович! – она говорит: для меня. Для нее, то есть. Тут со мной сделалась лихорадка.

Аркадий. Это лихорадка жизни.

Обломов. Видите, что со мной теперь происходит? Мне даже говорить трудно. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, будто лег большой камень. Отчего это, доктор, и в горе, и в счастье, – в организме одно и то же?

Аркадий. Постойте, она сказала – для нее жить? Значит ли это, что она вас любит?

Обломов лезет под стол.

Куда же вы?

Из-под стола вылетают подушки: от больших до самых маленьких, числом с дюжину. Обломов вылезает из-под стола.

Обломов. Зачем мне теперь нужен домик? Мой дом – вот (обводит руками комнату)и вон еще, за окном. Все мое! На ночь не ужинаю. Сейчас иду гулять. Мне велено обойти Екатерининскую канаву с двух сторон, по одному берегу и по другому. Она знает, чего хочет. Это оттого, что у нее брови не лежат ровно и не прощипаны пальцами. Думаете, не смогу пройти Екатерининскую канаву? Испугаюсь?

Аркадий (с сомнением).Погода сырая, вода в канаве гнилая, и вид самих зданий облезлый, – все вместе наводит тоску. <…>

Аркадий засыпает. Обломов осторожно, стараясь не потревожить Аркадия, встает с дивана. С умилением смотрит на спящего Аркадия, заботливо укрывает его пледом с кистями.

Обломов. Обойти Екатерининскую канаву с двух сторон. По одному берегу и по другому. Она думает, что я не смогу, испугаюсь? Ничего, у страха глаза велики, авось Бог не выдаст! С Гороховой поворотить направо. Каменный мост, Демидов, Львиный, Харламов. Хоть бы до Крюкова канала. А ей скажу, что прошел все, что было велено, всю Екатерининскую канаву. Что днем не спал. И на ночь не ужинал. Что газеты прочитаны. Гимнастику? Делал. И утром – мокрым полотенцем.