Русская эмиграция в борьбе с большевизмом

Были моменты во время показаний Коверды, когда его уста кривились, как бы в плаче, и когда в них звучала как бы детская просьба. Коверда не сумел нарисовать истории своей первой Родины, каковой он считает Россию, не сумел говорить языком взрослого политического деятеля, пережившего и обдумавшего драму и решившего обратить своим выстрелом внимание на трагический узел событий. Коверда до сих пор помнит только мелкие, как бы ничего не значащие события детства своего и из этих событий делает выводы.

На сегодняшнем процессе, кроме того, не было свидетелей, вызвать которых защита могла бы в других условиях судопроизводства и которые своими показаниями дополнили бы объяснения слишком юного подсудимого. Чрезвычайное судопроизводство помешало нам использовать тех многочисленных, по всей Европе рассеянных, обвинителей, которые взяли бы на себя моральную ответственность за поступок Коверды.

В течение нескольких часов мы допросили ряд свидетелей, показания которых по существу были бледными и лишенными красок. Несколько более интересных фигур, вроде отца Коверды, старого, довоенного эсера, затем офицера Красной армии, в конце концов – савинковского деятеля, редактора Павлюкевича, одного из лидеров белорусского движения в Польше, вот и весь политический материал, столь убого представленный в этом процессе. Остальные свидетели несомненно умеют чувствовать, может быть, даже умеют понимать чувства Коверды, но зато не умеют его защищать. А между тем мы все, принимающие участие в этой судебной трагедии, прекрасно понимаем ее значение, чувствуем, что Коверда не одинок, что процесс этот как бы сводит к минимуму часть мрачной картины. Но одновременно дело Коверды войдет в историю как доказательство того, как правительство Польши умеет соблюдать договоры. Когда посланник Войков был убит, праху его были оказаны генеральские почести и он под охраной польского рыцарства был доставлен к границе, где заканчивается польский барьер западноевропейских понятий о государстве и праве. Более того, правительство Пресветлой Речи Посполитой, в лице прокуратуры, наложило на вашу судейскую совесть тяжкую обязанность судить Коверду в порядке чрезвычайного судопроизводства. Представитель СССР был огражден приравнением его к понятию официального лица. Это сделало правительство, так хорошо понимающее опасность, которую Россия представляет для Польши, правительство, которое только ввиду существующей связи между коммунистической партией и соседней державой вынуждено до сегодняшнего дня сохранять в уголовном кодексе статью 102, пережиток русского царизма, находящийся в таком полном противоречии с великой идеей гражданской свободы, светящей нам из Вавельского возрождения. Но правительство сделало это, ибо оно из той же вечной сокровищницы народ а-духа, народа рыцарского великолепия почерпнуло другую заповедь и эту заповедь диктует своим гражданам. В мече Болеслава, бьющем в ворота Киева, в знаменах Стефана Батория, принимающих сдачу Полоцка, во всей великой трагедии Польши, наследником которой является правительство маршала Пилсудского, существовал и существует рыцарский принцип не вести двойной дипломатической игры, и перед этим принципом каждый гражданин Польши обязан покорно склонить чело.

Господа судьи! На основе этого принципа, вопреки всем чисто юридическим сомнениям по настоящему делу возник чрезвычайный суд, который, как я сказал, сократил рамки процесса. В силу вещей это сокращение должно было вызвать исключение из процесса всего того, что творится в России, с которой подписан мирный договор. Но, господа судьи, никто не может нам запретить говорить здесь обо всем том, что Коверда пережил и что толкнуло его на убийство.

Итак, эти детские воспоминания, ничего не значащие, как я сказал. Несомненно, для нас, которые видели уже столь многое, они имели бы второстепенное значение, но для него они – основа жизненного опыта. Он видит эти воспоминания в крови сквозь алмазы своих собственных слез. Однажды с него сорвали шапку, когда он шел в школу, якобы за то, что он был маленький «буржуйчик», а для Коверды это была не фуражка, это был символ его положения в жизни.

Коверда любил «батюшку». Этот «батюшка», вероятно, не был героем, но Коверда верит в Бога, в православие, к своей вере глубоко, по-детски, привязан – и вот «батюшку» раздевают донага, ведут к замерзшей реке, производят там над ним «ледяное крещение», и «батюшка» больше не возвращается домой. Несомненно, таких «батюшек» в России было много. Несомненно, белокаменная столица царей, украшенная тысячью церквей, могла бы рассказать Коверде и другие истории. Но для детской души, которая впервые смотрит на мир, иногда достаточна одна такая картинка, так, как достаточно было одной такой картинки для Коверды.