Русская фантастика 2017. Том 2

Мне стыдно за них, своих соседей, и тех, кто мне незнаком, за их поведение и образ мыслей. Они ходят в церковь, я – нет. Собственная «неполноценность» не унижает меня. Напротив. Но мне страшно – страшно оттого, что я не вижу в их глазах ненависти и гнева, пусть даже легкого неодобрения того, что я натворил. Что мы все натворили. И что они все делают сейчас, разумеется и единственно лишь на благо общества. Они, мои товарищи… бывшие товарищи на тяжеловооруженных десантных кораблях.

Поэтому мне страшно.

Страшно жить.

Этот груз, эта ноша – непосильны. Но я не пойду на курсы реабилитации, это даже хуже, чем пойти в церковь.

Изо дня в день я вскакиваю от привидевшегося кошмара, я плетусь на кухню и пью воду из чайника, носик которого похож на загубник боевого скафандра. Потом я сижу на кровати и покачиваюсь, обхватив голову руками. И глухо мычу.

Сегодняшний день не исключение.

Бах! – Скулы сводит, гадкий вкус лимона во рту.

Бах-бах-бах!!! – трещит очередь. Бах! – одиночным.

Палец отказывается нажимать на гашетку. Надо. Заставляю себя.

Бах! – Шульц истерически смеется.

– Вы не люди! не люди!! не люди!!! – кричит он.

Последний из них поднимает голову.

– Мы – люди. Это вы не…

Бах!..

Мои сны не отличаются разнообразием. Одно и то же, каждую ночь одно и то же. Я устал, я больше не могу… так. Я хотел бы опять научиться смеяться, как Шульц из сна. Но не могу. Потому что Шульц – это я. А Петера, у которого сводило скулы, убили. На Титании. Свои. Однажды он заставил себя опустить автомат. «Свои» – эвфемизм, попытка уйти от ответственности, взбрыки подсознания. Это сделал я, сержант Иоганн Эйльхард Шульц.

За окном рассветает, в сером тумане видны корявые и узловатые ветви кленов. Листьев на них нет: клены давно засохли. Они мертвы, как и я. Просто сохраняют видимость. Из приотворенной форточки веет прохладой, и так же холодна рукоять именного пистолета в ладони.

Я давно хочу сделать это, но всякий раз мне не хватает ускользающе малой, крохотной части того, что называют решимостью. Не хватает изо дня в день. Может быть, в этот раз?

Как просто, ужасающе просто было убивать других. Как трудно убить себя.

Пересилить… Ну же!

Я смотрю на черный зрачок дула, ребристого дула именного пистолета, врученного за особые заслуги на Дейдре. «Особые заслуги» – тоже эвфемизм, за ним скрываются тысячи и тысячи погибших. Расстрелянных, взорванных, сожженных. Начиная с Вольханы, в ход пошли ядовитые газы и бактериологическое оружие.

Нас учили лишь убивать.

Ствол пахнет гарью: гарь не выветривается, она осталась. Ствол покрыт липким и тонким слоем смазки: право на именное оружие – это не право на его ношение и использование. Только на хранение. По определенным законом правилам.

Могу я нарушить закон? Могу, черт побери, сделать это в собственном доме, где меня никто не видит?! Можете не отвечать.

Ствол грубо раздирает рот и царапает небо. И меня подташнивает от жирной, отвратительной смазки. Ну, давай же!

Палец на спусковом крючке медленно выбирает слабину.

Теперь убивать научат всех. И детей, и взрослых, и стариков. Всех.

И убивать будут тоже всех. Многомиллиардное, рванувшее осваивать космос человечество, – одна сплошная зондеркоманда. Нам не по пути. Побеждайте… проигрывайте. Без меня.

Свободный ход крючка закончился. Слабина выбрана, и мозги готовы разлететься склизкими ошметками. Брызнуть в стены.

Надеюсь, так же когда-нибудь разлетятся и ваши.

Вы не люди.

Огонь!

…А-а-а! Рвущийся из груди вопль.

Сбивающееся дыхание. Лязгающий стук зубов.

Утро.

Сегодня я нажму на курок. Я смогу.

Антон Первушин Хрен против Редьки

Свою смерть трансгуманист Дегтярный запомнил намного хуже, чем воскрешение.