– В холодильнике кончились помидоры, – говорит он. – У куриного карри вчера еще истек срок годности, можешь, конечно, его съесть, но на свой страх и риск, купив дополнительный рулон туалетной бумаги. – Он смотрит на меня внимательно и строго. – И водки купи, – говорит он наконец. – Положи в морозилку сразу. Вечером мне спасибо скажешь. Пора начинать день, иди сюда. Где твоя маска?
– Наверху, – говорю я. – Не пойду за ней, я так, глаза закрою.
Я захожу в тактильную зону и чувствую легкие прикосновения моих детей. Они гладят меня по рукам, по шее. В маске я бы чувствовала и их теплые поцелуи на щеках. Зак все норовил чмокнуть в нос. Мы раньше так смеялись.
– Пока, мамочка, – говорят они. – Хорошего тебе дня. Нам в школе будет здорово!
Джошуа крепко сжимает мои плечи.
– Ты умница, – говорит он нежно. – Хорошо держишься. До вечера!
Я слышу хлопок входной двери, тихий рокот э-кара, шипение, когда он отходит от дока и уходит вверх по улице. Если не открывать глаз и не думать о динамиках, симулирующих эти звуки, то иллюзия почти совершенна. Я в ней живу и ее же продаю.
Я усаживаюсь, чтобы натянуть на протез кожаный лофер. Мода ходит кругами. Такую же обувь носили в десятые годы, когда я была еще совсем маленькой. У мамы сохранилась пара почти новых, с ума сойти, тридцать лет хранила, но она вообще мало что выбрасывает.
Как обычно, мысли о маме тут же притягивают ее внимание, золотой дельфинчик-наушник в моем ухе дребезжит вызовом. Я вздыхаю и отвечаю:
– Привет! Ага, все нормально. Собираюсь на работу. Да, позавтракала. Мама, я ем, честно. И ужинаю. И пять порций в день овощей. Вчера? Горошек, помидор, яблоко и еще дрянь какую-то из регидратора. Водоросли, что ли. Ой, мам, мне тридцать четыре года! Да знаю я, знаю, у меня у самой де… Ну ладно, мам. Хорошего тебе дня. Папе привет.
Я трогаю э-кар кольцом, дверь с тихим шипением отходит, двигатель оживает, экран расцветает. Кольцо у меня одно, обручальное, оно же платежка, оно же ключ.
Мама носит с десяток разных, несколько платежных от разных банков, некоторые очень красивые, с камнями. Есть у нее и ключ от моего дома, только она его больше не носит. С тех пор, как установили Стену, она ни разу не переступила мой порог. Она очень, очень не одобряет. Но звонит каждый день.
Папа иногда приезжает, но только когда я дома, и дверь сам не открывает, стучится. Джошуа, Зак и Хлоя тогда уходят на второй этаж, тихо ждут там, пока я их позову. Мы пьем с папой чай у темной Стены, говорим о погоде.
– На работу, – говорю я, э-кар закрывается, отходит от дока. Я замечаю, что второй док начинает выглядеть неухоженным и потемневшим, как будто там никто на самом деле не паркуется уже года три. Когда врешь себе с таким размахом, как я, внимание к деталям очень важно, и я говорю в заметки «почистить второй док». Когда буквы появляются на экране, выделяю их красным.
Э-кар несет меня по М3 в потоках лондонцев, спешащих на работу из предместий. Я поглядываю вокруг. Кто-то смотрит новости, кто-то дремлет, большинство, как я, готовится к рабочему дню. Я встречаюсь глазами с плохо прокрашенной мрачной теткой из синего, более медленного ряда. Она курит и, заметив мой взгляд, вызывающе выдувает дым в мою сторону. Меня обдает потоком неприязни, обидной и незаслуженной. Ну да, меня кар довезет до работы за полчаса, а ее почти за час, но моя фирма может себе позволить оплачивать ценному сотруднику дорогую оранжевую полосу. Меняй работу, дура. И парикмахера.
Покачав головой, возвращаюсь к экрану, просматриваю сообщения.
Глубоко вздыхаю. Я сердита на своих безответственных коллег, но и рада за них, мне смешно вспоминать их тайные взгляды и прикосновения друг к другу невзначай, и все эти улыбки, исполненные особого смысла. А часть меня – небольшая, но сильная – мучительно завидует их простым страстям и свободе их изъявления. Я говорю себе, что все в порядке, офисный день пройдет нормально, лишь бы не было потока клиентов, с которыми мне придется иметь дело.
Черт. Черт. Черт.