Русская фэнтези 2007

Очаг растопился, затрещали весело в пламени березовые поленья. Сел я на скамью у очага, нагнулся к огню поближе. Дед принес мне теплой овчины, велел раздеться и вытереться досуха, потом плечи мне укрыл. Вытянул я ноги к юркому огоньку, и так мне вдруг спокойно и сонно стало, и все равно, что дальше будет… Но только не позволил я себе в ленивой неге задремать, вскинулся. «Что, Лют, не лют ты больше? Скоро к хозяину побежишь руки лизать?» — спросил себя зло — и будто сгинул дурман.

— Околдовать ты меня, что ли, пытался? — спросил я деда. Тот сидел рядом, фея над очагом котелок. При вопросе моем прижмурился, и я понял вдруг, что и прижмур этот мне в нем напоминает Сребляна. Ровно тот ему сын или внук родной…

— Никто тут колдовать не может, окромя Янь-Горыни, — сказал дед. — А ты, малой, я погляжу, зол больно. Неужто совсем добра от людей не видал, уже и не чаешь увидеть?

— Добра? От неродов-то? Нет, не чаю, — сказал я резко. Дед покачивал рукой с котелком, глядел на огонь, а в то же время будто и на меня — и как ему только это удавалось?

— Не ершился б ты так, — сказал негромко Смеян. — Толку-то с того не будет, одна маята.

Я выпрямился и сбросил овчину — что-то вдруг в жар меня кинуло. Встал.

— Знаешь что, дед, — сказал я до того ровно и тихо, что самому жутко стало, — ты вот небось сто весен уже прожил и давно успел позабыть, как на острове этом бесовском очутился. Как родных твоих на глазах у тебя убивали, как кидался ты на убивцев проклятых, а они тебя хватали и на судно свое волокли. А я помню. Для тебя это все давно было, а для меня — вчера. Так и не говори мне, чтоб не ершился. Моя маята, не твоя.

Дед ничего не ответил. Даже головы не повернул, ни волосинки не шелохнулось в его бороде. Я уже повернулся уйти, как вдруг он сказал:

— Справедлив твой упрек, мальчик. Ты и сам не ведаешь, до чего справедлив. Сядь, прошу тебя. Прости старика. Не буду больше тебя совестить. Простишь?

Как-то так сказал, что я не смог отказать. Да и стыдно мне стало — старый дед передо мною винился… Сел я обратно. Овчина мягкая была, и от очага веяло теплом, треск дров заглушал вой ветра снаружи. Будто целый мир — здесь, а что за дверью — того и знать незачем.

— Слыхал про проклятие? — помолчав, спросил дед.

— Еще б не слыхать, — отозвался я. — Кнеж ваш в красках расписал. Ему б только песни слагать, а ты б их на музыку положил да спел!

— Среблян? — Почудилось мне, будто голос старика изменился. — Среблян сам тебе рассказал?

— А то. Думал, видать, я от жалости расплачусь. Да только не вышло, как я ни старался.

— А сказал он тебе, как проклятие снять?

Тут все глумленье с меня разом сошло. Воззрился я на деда, пораженный. Так проклятие снять можно? Что ж до сих пор не сняли?!

— Когда уходила Янь-Горыня в Салхан, — продолжал дед негромко, все глядя на огонь да покачивая над ним котелком, — напоследок обернулась через плечо и сказала: «А снять мое слово с вас сможет чужак, который на землю мою придет. Придет в путах, а навет мой развеет по доброй своей воле». Так сказала и ушла.

Я только вдохнул полной грудью — а выдох не шел. Придет в путах… так вот еще от чего нероды повадились людей воровать! Потому что сказано им было, что их от проклятия пленник избавит. По доброй воле…

— Погоди-ка! — воскликнул я. — Так что же, воевода решил, что я с вас проклятие сниму? Потому и пощадил меня? Думает, я знаю, как это сделать?

И дико мне сделалось, и смешно. А и знал бы я, как неро-дам помочь, — не стал бы! Уж по доброй воле точно не стал!

— Дурень ты, — сказал дед и поглядел на меня с усталой усмешкой. — Он и сам знает, как это сделать. И любой знает, кто пробыл на Салхане достаточно долго.

Тут я уж вовсе растерялся. Да и обидно стало, что дурнем назвали. Решил, что лучше помалкивать.

А дед уже отвернулся и снова глядел на танцующее пламя.

— Когда Среблян попал сюда, — заговорил негромко и медленно, точно былину баял, — он был моложе тебя. Двенадцать весен ему едва исполнилось. Тогдашний наш господин, Бушуй Гневич, всю его родню поубивал у него на глазах. Отца с матерью, старших братьев, меньших сестер. Зол был за что-то на его род, за что — того и сам Среблян не ведает. А его с собой взял. В ту ночь у него, у мальчонки тогдашнего, вся голова поседела — такой стала, как ты теперь видишь. Потому и назвали Сребляном. Бушуй его на Салхан привез и четыре года в цепях держал, в той самой клети, в который ты сидел последний месяц. Эту клеть для Сребляна и обставили.

Я не знал, что сказать. Попытался представить, что все правда, — и не смог, чересчур это было. Всплыло вдруг в языках пламени мамкино лицо… Того, кто убил ее, я в тот же час жизни решил — и, верно, полегче мне теперь от этого было. А каково пришлось Сребляну, пацаненку мелкому, каждый божий день душегуба и кровопийцу перед собой видеть, в полной воле его быть? Не мог я себе этого представить, да и не хотел.

Только зачем дед Смеян мне это рассказывает?

— А потом что? — спросил, все ж не удержавшись.