Русская история. В самом сжатом очерке

Плеве был убит боевой организацией социалистов-революционеров (непосредственным исполнителем, бросившим бомбу, был Сазонов, сам при этом сильно раненный) при ближайшем участии известного нам Азефа (см. выше, стр. 281). Последний вошел сначала в боевую организацию как шпион департамента полиции. В глазах заправил этого учреждения он был надежнейшим человеком. Но атмосфера тех дней была такова, что общество революционеров подействовало даже на этого закоренелого сыщика. Он стал изменять своему департаменту и участвовать в делах эсеровских боевиков уже не только для виду. Кишиневский погром окончательно сделал его «неблагонадежным»: Азеф был еврей. Разговаривая о погроме с другим известным нам сыщиком Зубатовым, Азеф «трясся от ярости и с ненавистью говорил о Плеве, которого считал главным виновником» погрома. Великий организатор погромом и сыска попался в свои собственные сети и пал в сущности от руки своего агента. Но публика не знала тогда этой закулисной стороны, ее не знали даже люди, по своей «службе» близко стоявшие к Азефу, который и после этого долго продолжал двурушничать, пока его не разоблачили уже революционеры (в 1908 г.). Для публики убийство на улице, среди белого дня, всесильного министра внутренних дел, фактического самодержца, было явным доказательством могущества революции. Настроение в буржуазных и интеллигентских кругах снова начало подниматься.

Правительство, наоборот, было выбито из колеи. Плеве приучил Николая к мысли, что он, Плеве, знает секрет борьбы с революцией, что, пока он у власти, нечего ее бояться. И вот теперь этот волшебник не сумел сам себя спасти. Николай растерялся, и преемника Плеве нашли только через месяц. Выбор этого преемника тоже свидетельствовал о растерянности. Назначен был опять сыщик, бывший шеф жандармов Святополк-Мирский, но сыщик-«либерал», давно советовавший действовать не столько грубой силой, сколько «лаской», стараясь обойти как-нибудь народную массу и не дразнить ее. Назначенный министром, он прежде всего поспешил обласкать запуганное и обозленное его предшественником земство. В своей первой же речи он заговорил об «искренне благожелательном и искренне доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще».

По старой памяти Святополк-Мирский думал, что нескольких ласковых слов будет достаточно, чтобы земские либералы побежали к нему навстречу. Плеве их гнал, не допускал самых невинных собраний, ссылал земских гласных за одно упоминание о конституции, отстранил от службы одного из самых влиятельных земцев, председателя Московской губернской управы Шипова — даже не конституционалиста, а славянофила, мечтавшего о слиянии царя с народом (под которым Шипов разумел прежде всего конечно помещиков). А теперь говорят о доверии. Чего же еще нужно? Но времена переменились, и «доверия» сразу же оказалось мало.

Между смертью Плеве и назначением Святополк-Мирского прошло ляоянское сражение. Оно окончательно решило и выбор, сделанный Николаем, в сторону «мягкости». Но от него же окончательно осмелели и либералы. Для «общества» стало ясно, что с японцами «не справятся». Правительство, казалось, было в тупике. Ему ничего как будто не оставалось, кроме заключения позорного мира. Но позорный мир, — тут вспоминали конечно Крымскую войну и парижский мир 1856 г., — означал разумеется уступки внутри страны, уступки «общественному мнению».

Когда к Святополк-Мирскому обратились за разрешением созвать земский съезд (запрещенный в свое время Плеве), он наивно согласился, воображая, что земцы будут очень рады собраться потолковать о своих делах. Какого было его смущение, когда он узнал, что земцы собираются просить конституции, одно упоминание о которой преследовалось Плеве как государственное преступление. Первым движением этого мягкого и нерешительного человека было хотя бы отсрочить съезд до января. Но осмелевшие земцы напирали. Они указывали, что приглашения уже разосланы и откладывать поздно. Святополк-Мирский должен был согласиться на съезд в начале ноября.