Русская история. В самом сжатом очерке

Агитация в пользу всеобщей забастовки велась большевиками довольно давно — уже летом 1905 г. Московский комитет развил широкую кампанию в этом направлении, стоившую порядочных материальных средств и жертв, но не приведшую тогда к успеху. Партия росла с чудовищной быстротой: в Москве число примыкавших к ней рабочих с 300 в ноябре 1904 г. дошло до 8 тыс. к сентябрю 1905 г. — меньше чем за год партия выросла в 25 раз с лишком. Но организационный охват ее не мог поспевать за количественных ростом. Идейное влияние партии было громадно: меньшевики в Москве отступали в это время совсем на задний план, социалисты-революционеры опирались почти исключительно на мелкобуржуазную интеллигенцию да учащуюся молодежь, — в рабочих кругах за ними шло незначительное меньшинство. Но это еще не значило,что даже большевики имеют за собой стройную, послушную их директивам, пролетарскую армию; и призыв большевиков к всеобщей забастовке в Москве, летом 1905 г., повторяем, успеха еще не имел. Но идея не затерялась — и всего через три-четыре месяца, когда стихийный⁶⁰ рост революции создал нужную атмосферу, идея осуществилась, хотя на этот раз к всеобщей забастовке никто специально не призывал. Без всякого преувеличения: всего за месяц ни одна из революционных организаций не думала, что мы стоим накануне новой громадной волны рабочего движения, гребень которой поднимется далеко выше 9 января. Поглощенные текущей политической борьбой, эти организации все свое внимание сосредоточивали на предстоящих, как казалось, выборах в «булыгинскую думу» и на агитации в пользу бойкота этих выборов. А так как было ясно что бойкот может удаться, самое лучшее, в пределах городов, что деревня будет выбирать и в лице помещиков и в лице крестьян, то массовое выступление пролетариата и приурочивалось к созыву Думы, предполагавшемуся 10 января (ст. ст.) 1906 г., — как нарочно, это было на другой день годовщины «кровавого воскресенья», которого русский рабочий не мог не вспомнить. Оставшиеся три-четыре месяца давали полную, казалось, возможность развить агитацию и в пользу бойкота и в пользу нового политического выступления рабочих.

Эта агитация сразу же кстати могла уцепиться за новую «революционную возможность», открывшуюся благодаря тем демагогическим заигрываниям министров Николая II с буржуазной интеллигенцией, о которой уже говорилось выше. Сосредоточивая всю силу сопротивления на борьбу с рабочим движением, правительство Николая, уступив правому крылу земцев на «булыгинской думе»» решило уступить и крайней правой городской интеллигенции, в лице профессуры, на университетской автономии. Профессура этой автономии давно добивалась. По сути дела спор тут был очень близок к спору о «властном земстве», — к вопросу о независимости местных дел от местной чиновничьей администрации. Земцы добивались, чтобы их губернатор был своим, земским губернатором, а не присланным из Петербурга «бюрократом». Профессора хотели, чтобы университетом управлял их, выборный, ректор, а не назначенный из Питера чиновник, попечитель учебного округа. Ни те, ни другие — ни земцы, ни профессора — не думали при этом отрицать даже самодержавия: только бы они непосредственно подчинены были центру, а не местной «бюрократии». Как всем политически ограниченным людям, им казалось, что все непорядки в университете происходят от того, что профессора — «не хозяева у себя дома». Дай только им власть в руки — и в высшей школе водворятся «тишь, гладь и божья благодать». Если рассматривать земство как чисто помещичье учреждение, а высшую школу как учреждение классовое, буржуазное, — и земцы и профессора были в известной степени правы: избранник местных землевладельцев имел бы среди них больше авторитета, нежели присланный из Петербурга чиновник; буржуазный профессор больше мог повлиять на буржуазную же молодежь, нежели ненавистная этой молодежи «полиция», в лице ли инспектора, в лице ли попечителя округа.