Русская история. В самом сжатом очерке

Совершенной конечно случайностью было, что Николай позвал Витте в первый раз именно тотчас, как разразилась железнодорожная забастовка, — 8 октября (ст. ст.). Но как бы то ни было, топтанье Николая перед уступкой народу и развитие забастовки шли рука об руку, день в день. Ширилась забастовка, и больше колебался Николай. И день 17 октября, когда он подписал сочиненный Витте манифест, был днем самой полной остановки всей промышленности и всего транспорта. В этот день шли телеграммы о всеобщей забастовке из Сосновиц на германской границе и из Асхабада, Закаспийской области, из Одессы и Юрьева-эстляндского, из Тифлиса и из Казани, из Кургана за Уралом и из Новочеркасска Донской области. Бастовали уже не только железные дороги и фабрики, — бастовали средние учебные заведения и банки, адвокаты и судьи, служащие городских управ и чиновники контрольной палаты. Забастовочное настроение разносилось всюду, куда доходили рельсовая колея и телеграфная проволока. Вот две газетные телеграммы, которые можно считать типичными: «Тамбов 14/Х. Ощущается недостаток нефти, керосина и колониальных товаров. Забастовали железнодорожные мастерские и два завода. Учащиеся духовной семинарии, мужской гимназии и реального училища прекратили занятия. Заведения закрыты. Общее состояние тревожное». «Курган 17/Х. Сегодня последовало полнейшее прекращение работ служащими и рабочими станции Курган. Прекратили работы городские мукомольные заводы. Железнодорожники всюду подавали сигнал, и по железнодорожному свистку останавливалось все...»

Витте поставил перед Николаем провокаторский вопрос: или подавить все это, объявив военную диктатуру, или уступить, дав конституцию. Николай конечно от всей души желал первого. Но люди, которым он не мог не доверять, — знаменитый Трепов, только что издавший свой приказ «патронов не жалеть», и не менее знаменитый впоследствии Николай Николаевич, будущий главнокомандующий империалистской войны, — единогласно свидетельствовали, что патронов-то сколько угодно, но что при их помощи нельзя сдвинуть ни одного остановленного забастовщиками поезда. На совещании с Витте «военный министр и генерал Трепов, которому был подчинен петербургский гарнизон, заявили, что в Петербурге достаточно войск для того, чтобы подавить вооруженное восстание, если таковое появится в Петербурге и в ближайших резиденциях государя, но что в Петербурге нет соответствующих частей, которые могли бы восстановить движение хотя бы от Петербурга до Петергофа» (где жил тогда Николай). Самодержавие было технически бессильно перед железнодорожной забастовкой, и это повергало его в панику. К царю его министры не могли приехать, — должны были пробираться на маленьких, сильно качавшихся в осеннюю погоду пароходах, «чуть не вплавь». И это так сильно било по лакейским мозгам, что генерал-адъютанты обсуждали вопрос, как Николаю и Александре Федоровне бежать за границу с детьми, — дети такая обуза, «большое препятствие». А между тем семеновцы и конногвардейцы еще исправно рубили и расстреливали народ на петербургских улицах, и ни один полк, даже в провинции, не присоединился еще к рабочим. А командир всех этих полков, Николай Николаевич, когда услыхал, что его прочат в военные диктаторы, взял револьвер и отправился с ним в кабинет царя. Придворные рассказывали, что Николай «большой» грозился застрелиться из этого револьвера перед Николаем «маленьким». Мы точно не знаем, какие жесты с револьвером производил в царском кабинете великий князь, но было это непосредственно перед подписанием манифеста.