Русская канарейка. Голос

Старательно отводя глаза, он шарил в несессере среди ванной мелочовки, искал безопасную бритву… Ага, есть. И ножницы. И крем для бритья, отлично…

Ну, что она тут топчется так откровенно, да еще уставилась на меня? Гос-с-с-споди, вот бесстыжая девка! Тоже, нашла себе бр-р-р-ратика!

И вдруг — будто оплеуху себе отвесил: да ведь у нее нет выбора! Она должна видеть лицо, чтобы тебя понять. Она не выбирает эти лица, — понял, ты, болван?

— Так. Села ко мне спиной…

Она развернулась, как солдат по команде «кругом», — узкие бедра, мальчишеские плечи… Уселась, обеими руками вцепившись в края мусорного бака.

Он глянул на ее спину и обомлел: чуть ли не от самого затылка вниз, под левую лопатку уходил длинный, бело-розовый на золотистом теле шрам.

Он замер с бритвой в руке и так стоял, не сводя глаз с этого тонко заштопанного следа чьего-то ножа.

— Ты что-то говоришь? — тихо спросила она.

Он опустил руку на ее плечо и сказал:

— Нет. Ничего.

Молча намылил ей голову и ровно, точными движениями стал снимать полосы густых каштановых волос: неважно, отрастут еще… Будто самого себя брил.

* * *

Впервые она обрилась наголо, перед тем как смыться из Лондона ко всем чертям.

Ее лысая башка оказалась последней каплей в отношениях с Еленой, женой Фридриха. Та просто чесалась от ненависти (и не пыталась этого скрыть), когда девчонка заявлялась посреди какого-нибудь приема или «уютного вечера». «Уютный вечер» — жанр, особенно любимый Еленой, — означал особенно бездарную тусню пятнадцати богатеньких мудаков из ее обычного окружения вокруг приглашенной знаменитости, вроде какого-нибудь российского телеведущего.

Впрочем, Елену можно понять: у «казахской шлюхи» и впрямь была та еще манера вонзиться в гостиную — посреди благолепия — пьяненькой или подкуренной, да еще со своей вечной камерой, выводящей «тетю» из себя.

— Прекрати щелкать каждое мое слово! Не смей снимать, я сказала! Посмотри на себя в зеркало: ты катишься в лапы к дьяволу!

Ей бы подошла миссия проповедника в дебрях какого-нибудь Сомали, и если б ее съели туземцы, озверев от одного лишь ее постного экологического голоса, их можно было бы поздравить с переходом на здоровую органическую пищу, ибо Елена Глебовна питалась, одевалась и подтирала свою изысканную задницу исключительно продукцией органического производства (здесь Айя обычно издавала губами непристойный звук).

Единственным приличным человеком в особняке была Большая Берта, хотя и та не сразу приняла Айю. Наоборот: зыркнула своими голубыми, как синька, глазами в крахмальных, без ресниц, веках, поджала губы и сказала, будто выплюнула:

— Noch ein Kasache![34]

Фридрих расхохотался.

— Не обращай внимания, — сказал он Айе в первый ее вечер в Ноттинг-Хилле. — Большая Берта монументальна и непрошибаема — как в своих привязанностях, так и в ненависти. Она к тебе привыкнет.