Русская канарейка. Голос

— Девчонка, улепетывай куда глаза глядят! Hau ab, M"adel!

— Вот еще, — отозвалась Айя. — Подумаешь, говно…

И тогда, вцепившись ей в руку так, что потом на большом пальце синели следы от ногтей, косноязычно, в волнении смешивая немецкие и русские слова, Большая Берта сообщила, что слышала разговор Елены и Гюнтера… Елены и Гюнтера? Ты что, Берта?! Они же друг друга терпеть не могут! Ни разу не видала, чтоб они беседовали.

То-то и оно, согласилась старуха. Она спустилась ночью в кухню за снотворным и с лестницы слышала их разговор. Бывает, добавила Берта, эти люди заключают перемирие, если надо убрать кого-то, кто мешает обоим.

— Как… убрать? — ослабев всем телом, спросила Айя. — В каком смысле?

И Большая Берта, ворочая русские слова, как камни, сообщила:

— Елена говорить к Junge[39]: «Надо девку умолкать. Она опасный». Еще сказать: «На Фридрих не слова. Пусть отдыхать старый кретин. Будет потом данке от него».

Затем Большая Берта просто и откровенно сообщила Айе, что лично ей в целом плевать, кто из них кого прихлопнет: да, так уж получилось, что Junge вырос ублюдком и убийцей — так его воспитал проклятый брат его матери, тот, у которого «мальчик» годами ошивался где-то там, на востоке… Но вот своего Казаха, своего Фридриха Берта любит, а он почему-то привечает девчонку — видно, так уж устроена казахская половина его сердца. Поэтому Берта не хочет ничьей крови. Пусть будет тихо в этом проклятом доме.

И она твердо повторила по-немецки:

— Hau ab, M"adel!

А перед тем как уйти, схватила руку Айи своей жесткой лапой и оставила в ней несколько бумажек, оказавшихся потом не чем-нибудь, а пятьюстами фунтами — о как! Потопталась, ничего больше не добавив. Тяжело развернулась в дверях — немецкая мортира, и — кадр из семидесяти семи фильмов — молча вышла в желтый туман ночного Сохо.

* * *

Опустившись на матрас, Айя медленно сняла рюкзак с драгоценной оптикой, бережно, как ребенка, уложила его в изголовье, забросала кучей тряпья. Успела подумать: хорошо бы… пару слов… папе… …и медленно повалилась навзничь.

Вечером явился злой и безденежный Юрча.

Ему не удалось раздобыть ни черта, а двух гробовых кукол хозяин лотка не взял — мол, он еще тех, прежних, не продал. Сказал: Юрча, почему бы тебе не попробовать сделать что-то другое, повеселее?

И тот мрачно возразил, что другого делать не умеет.

Луиза была уже дома, стряпала на старой газовой плитке.

— О-о! — удивился Юрча, обнаружив некоторую перемену в обстановке: деревянные крылья ширмы Луиза расставила так, чтобы полностью укрыть матрасик и того, кто на нем обосновался, от посторонних глаз. — У нас гости, а? Надеюсь, с подарочками?

— Не трогай ее, — откликнулась Луиза, пробуя губами острое рыбное варево в кастрюльке. Она и вкус перенимала быстро, и готовила очень острые тайские блюда, называя это «пет ник ной», «слегка перченное»; Айя никогда не могла у них есть, а Юрче хоть бы что, жрал все подряд. — Не трогай, я сказала! Опять залегла, бедная девчонка. Я чуть не споткнулась об нее, аж вскрикнула, а она уже тю-тю. В отключке.

Юрча задумчиво стоял над спящей, разглядывая ее с пристальной обстоятельностью.