Русская канарейка. Голос

— Это как эпилепсия, — объяснил он то ли себе, то ли Луизе. — Только тихая. Приодета однакыж, а? Знач, при деньгах. Дорогие шмутки, смотрю… Слышь, Луизка? Жалко, шмутки дорогие: она ж все равно обоссытся. Давай снимем джинсу, пусть так валяется. Потом скажем — ты обоссалась, детка, пришлось выбросить.

— Юр-рча… — угрожающе пророкотала Луиза, надвигаясь на него с ложкой в руке.

— Да ла-а-адно, — протянул он. Но от Айи не отходил, все разглядывал, не решаясь приступить к обыску. — А где ее камера? — спросил он вдруг. Луиза повернулась, уставилась на него с усталой злостью:

— Ты чего это? Тебе прошлого раза не хватило?!

— Так она ж — смотри, валяется, как тюлень. Любой бы нашарил и забрал. Мало ль кто сюда сунулся.

— А я говорю — тебе прошлого раза не хватило?! Не помнишь, как она тебя отпиздила, идиот, когда ты ночью полез ее технику вытаскивать? Да она за свой фотик кого хошь на куски порвет. Ну-к, отошел от девчонки, гад!

Юрча молчал, по-прежнему разглядывая девушку.

— «Суай»… — бормотнул он задумчиво, полагая, что Луиза его не слышит. — Красивая… Тока с ней и не побалуешься: неинтересно. Она ж как мертвяк, как вон моя кукла в гробу…

Но Луиза услышала. И захохотала:

— Побалуешься?! Эт ты — побалуешься? Чем? Пальцем? Или носом? Иди, жри суп, пока я не передумала.

Но Юрче было невмочь отойти от матрасика. Прямо медом ему там было намазано. Чуял что-то, ох, он что-то чуял. И не ошибся! Когда китаянка Киу позвала Луизу и та на минуту выглянула во двор, Юрча решился: хищно склонившись, перевернул девушку на бок, пыхтя, сунул руку в один карман джинсов, в другой… перекатил ее, как куклу, на живот — и замер, нащупав небольшую выпуклость в заднем кармане.

Через мгновение он выпрямился — багровый, ласковый, с бегающими глазами, зажав в кулаке доллары, свернутые рулетиком, — юркнул от ширмы прочь и тоненько, скороговоркой зачастил, чтобы услышала вернувшаяся Луиза:

— Ага, ну и пусть спокойно спит девочка. Это болезнь такая, а, Луизка? У кого — наркота, у кого — выпивка. А у этой — сонный запой.

— Точно, — отозвалась она. — Садись, жри суп, пока горячий.

— Та неохота, — тем же возбужденным тенорком выпалил Юрча. — Я, это… я, Луизка, щас вернуся. Скоро!

И бочком выскочил в открытую дверь.

Рю Обрио, апортовые сады

1

В Париже никогда он не ощущал знаменитого «запаха Парижа», о котором так много всего написано и пропето; зато по возвращении откуда бы ни было всегда носом чуял приближение города — уже после Фонтенбло с его придорожными папоротниками, чей бушующий аромат перешибает даже загазованность трассы.

Он чуял Париж, в котором струя поднебесная сливалась со струей преисподней, а запахи кофе, бетона со строек, мокрого асфальта, дымов из фабричных и больничных труб, смешавшись с аппетитными дымками жаровен, стелились где-то в самых нижних слоях могучего течения этой воздушной реки…

Еще в те дни, когда его французский был ограничен русскими словами-исключениями «жюри, брошюра, парашют», Леон где-то у Андре Мальро выудил мысль о том, что культуру нельзя унаследовать, ее можно только завоевать. И сам был из породы завоевателей, ошеломляющих своей стремительностью.

Уже месяца через два после приезда заставил Филиппа перейти на французский, неумолимо требуя, чтобы тот дословно — даже когда сильно спешил — переводил трудные обороты и идиомы.

Мгновенно освоился в своем квартале Марэ, избранном и любимом парижской богемой, разузнал, где на рю де Риволи прячется последняя лавочка с нормальными, не туристическими ценами (ибо, как известно, по мере движения к парижской мэрии, а потом к Нотр-Даму или, наоборот, к Лувру стоимость бутылки воды вырастает до стоимости коньяка).

Он полюбил и обжил окрестности своей улочки Обрио (скорее переулка: не больше ста пятидесяти метров, три десятка домов), соединяющей две улицы подлиннее — Святого Креста Бретани на юге и Белых Плащей — на севере. С удовольствием проборматывал имена окрестных улиц и переулков, словно бы оттачивая на них произношение: рю де Розье… рю дю руа де Сисиль… рю дез Экуфф… рю Павэ… рю Сен-Поль… рю де Блан Манто… и наконец, самая трудная для неповоротливого языка в узко выпиленном французском горлышке (черт-те что, почти скороговорка): рю Сен-Круа де ля Бретонри!

Метрах в двухстах от дома начинался еврейский мини-квартал, ныне заповедник, где сефарды постепенно вытеснили ашкеназов: сыновья портных и сапожников стали врачами и адвокатами, перекочевали в кварталы побогаче, а на месте ресторанов, где когда-то подавали фаршированную щуку и гусиные пупочки, открылись забегаловки с фалафелем и швармой. В восьмидесятых по округе стали селиться голубые, и сейчас чуть ли не на каждом доме гордо реял вездесущий радужный флаг гей-нации.

* * *

С таксистом он расплатился у метро и дальше пешком пошел по рю де Риволи.