Русская канарейка. Голос

Пока Шаули плескался и фыркал в роскошной — не по чину и не по квартирке — ванной комнате Леона (который и сам именовал ее «залой парадных приемов»), они поговорили о Магде: как там она и что новенького в ее оранжерее. Велела передать, что скучает, сдержанно добавил Натан, мечтает опять зазвать тебя на Санторини — помнишь, как пел нам тогда, на террасе?

Нет уж, спасибо, наплавался я в ваших семейных гротах…

— Конечно, когда-нибудь приеду, — покладисто отозвался он.

Кто его на днях зазывал в морские дали? Николь, чистая душа. К черту! К черту все на свете моря…

— А угадай, кто у нее опять на плече? Правильно, опять Буся, хотя (ты не поверишь) — существо совсем иного характера: требовательная, капризная, нет той ангельской кротости, что в незабвенной первой Бусе. Помнишь? Но тоже предана хозяйке, как сторожевой пес. Я ей говорю: Магда, в следующей жизни ты должна стать дрессировщицей крыс, — продолжал Натан, прихлебывая кофе. Вторая чашка с утра — не слишком ли? Но Леон промолчал.

Он принес из спальни давно приготовленный для Магды подарочек: футляр для очков — конечно же, не магазинный, а этакий винтажный: страусова кожа, золотое тиснение с обеих сторон. Поверху — изящные продолговатые лилии, на исподе — силуэт мчащейся кареты.

— Тонкая работа, — проговорил Натан, задумчиво рассматривая вещицу. — Как всегда, твои подарки тютелька в тютельку: на прошлой неделе отвалилась крышка ее старого очешника. Помнишь, раньше Магда говорила, что ты колдун, а сейчас даже привыкла. Не хотела покупать новый, представляешь? Как чувствовала. — И, помолчав: — А матери ничего такого не передашь?

— Бог с тобой, — усмехнулся Леон. — Она либо выкинет «это старье, в которое сморкались все сифилитики Парижа», либо подарит арабчонку, который вместо меня теперь подъезды моет. Нет, — он легко махнул рукой. — Владке я просто перечисляю деньги — на счет Аврама, а он уже покупает все, что нужно, от трусов до зубной пасты.

И Натан в очередной раз вспомнил давние слова жены: «Этот мальчик — сирота…»

Леон щепотью приподнял с клетки кухонное полотенце, и сразу же заворочался и стал прохаживаться низами, то и дело меняя тональность и силу звука, «балуясь» и высверкивая голосом золотники тонких звучков, юный Желтухин Пятый. Он уже дней пять обживал новую, достаточно просторную для одинокого жильца клетку. Леон еще не привык к тому, что квартира прошита-простегана блескучими стежками птичьего голоса, раздражался и не понимал, зачем привез это чудо в перьях, поддавшись странному порыву…

— А! У тебя новый жилец! — удивился Натан, а Шаули, вернувшись из душа, так обрадовался птичке, что стал насвистывать, пульсируя свежевыбритыми втянутыми щеками, выдавая ямочки и являя собой сладкий образ субботнего папули.

— Между прочим, в Иране урановую руду добывают в городе под названием Кенар, — сказал он, отсвистав и наигравшись. — Это на севере, в провинции Мазендеран, в Бабольсере.

— Между прочим, раньше в шахты спускались, прихватив канарейку в клетке, — добавил Натан. — Они же чувствительны к метану…

На это Шаули отозвался известной байкой о фюрере и о его любимой канарейке, чью кончину тот оплакивал горючими слезами.

— То была порода «бельгийская горбатая», — неожиданно подтвердил Натан. — Если не ошибаюсь, горб создавался так: жердочку, где сидела птичка, подвешивали слишком высоко, и со временем у канарейки вырабатывался такой изгиб спины и шеи, который придавал песне особенный тремор. Эту породу выводили бельгийские евреи. После войны она сошла на нет — в отсутствие заводчиков.

После этой реплики все трое в чинном молчании, нарушаемом замечаниями о погоде в Женеве, о толкотне в парижском метро и о репертуаре «Опера Бастий» на ближайший месяц, позавтракали гренками с сыром и сардинами из банки и выпили еще по чашке кофе…

— А вот сейчас — пройтись по утреннему воздуху, — сказал Натан, грузно поднимаясь, хотя после бессонной ночи в поезде ему следовало бы отлежаться часа два — как говорил Кнопка Лю, за пьечкой.

Но они поднялись, оделись и так же чинно спустились по лестнице в холл, продефилировав перед глазами удивленной Исадоры:

— Бонжур, месье Леон! Я не знала, что у вас гости.

— Да, родственники из Одессы…

Оба церемонно поклонились (учтивость провинциалов): бонжур, мадам… бонжур, мадам…

Снаружи дул довольно противный ветер. Невидимый регулировщик в пухлом ватиновом небе то и дело разворачивал вспять колонны несущихся облаков; те сталкивались, громоздились друг на друга, расползались, и тогда в случайную прореху выпадало еще не солнце, но сноп лимонного утреннего света.

Выйдя из дома, они свернули на рю Сен-Круа де ля Бретонри, а затем на рю дез Аршив, по которой неспешно двинулись в сторону Сены. Натан прекрасно знал Париж. Когда-то, в молодости, прожил здесь года три, отвечая за безопасность израильских миссий в Европе.