Русская канарейка. Голос

— Но мы не работаем в России, — продолжал тот своим высоким певучим голосом муэдзина, уперев взгляд ящеричных глазок куда-то между Леоном и Натаном. — И, откровенно говоря, я иначе представлял твое будущее. С твоим арабским, с твоими, откровенно говоря и несмотря ни на что, блестящими и многоплановыми данными… — И вдруг, оборвав себя, резко выплюнул: — Чего тебе дома не сидится?

— Гедалья! — подал голос Натан, легко постукивая по ручке кресла пальцами целой, не калечной руки, будто передавал коллеге и сопернику некое зашифрованное сообщение.

— Я думал, с твоими задатками, — не обращая внимания на позывные Натана, упрямо продолжал Гедалья, сверля своим набрякшим взглядом приспущенные жалюзи на окне, — ты пригодился бы и здесь. Откровенно говоря…

Еще парочка откровенно говоря, и его речь была, в сущности, завершена. Ни грамма откровенности между ними быть не могло.

Леон молчал, тесно сцепив сложенные на груди руки: не открывай никому левого бока.

— Ладно! — сказал Гедалья и вздохнул. — Я ничего не понимаю в музыке. Фанни — та понимала… Ладно! Езжай, учись, бог с тобой. Хотя, убей меня, не возьму в толк, почему не учиться дома. Но мы никого насильно не держим, это против наших правил. К тому же я не смог отказать Иммануэлю.

Вот и произнесено ключевое слово. Имя ангела-хранителя, скрюченного годами и артритом.

И когда Леон уже приподнялся — завершить, наконец, это мучительское расставание с прежней жизнью, Гедалья, тоже приподнявшись (неужели все-таки пожмет на прощание руку?), оперся о стол костяшками и проговорил:

— Вот и все. Тебе остается только сделать паспорт. Твой российский паспорт.

Леон дернулся чуть ли не инстинктивно — как от щупалец спрута, что тянулись к нему через стол. Вопросительно обернулся к Натану.

— Гражданство восстанови, — уточнил Гедалья. — Пока они лавочку не прикрыли.

— Я собираюсь учиться музыке, — сдержанно возразил Леон. — Всего лишь музыке. И под своим именем.

— А нам твое имя не мешает! — раздраженно прикрикнул Гедалья. — Имя подходящее, удобное. Кому надо — немец, кому надо — француз. А может, и поляк… А скорее всего, просто одесский еврей с заполярной историей.

— С какой?! — ужаснулся Леон.

— Пойдем. — Натан хлопнул его по плечу, поднимаясь. — Все объясню.

И в шварменной неподалеку, — с удовольствием, по-простому, двумя пальцами подбирая с картонной тарелки выпавшие из питы кусочки жареной индюшатины, — объяснил: тебе придется всего-навсего забыть об Израиле, где ты никогда не бывал. Погоди, не мотай башкой! Никто от тебя ничего не хочет, ты собирался отчалить — отчаливай. Но мы видим смысл в том, чтобы тебя немного «почистить». Вернешься ты или не вернешься — дело десятое, но нет никакого смысла для твоей музыкальной биографии волочить туда всю твою здешнюю жизнь. А Одесса…

— Да кто меня помнит в той Одессе?! Там умерли все, кто меня близко знал! Или рехнулись. Или разъехались.

— Ну, и отлично, и очень кстати… «Род проходит, и род приходит…» Да и ты их смутно помнишь. Ведь ты в девяностом уехал в Норильск, к своей бабушке Ирине, где и вырос, такие дела… Она жива еще, кстати? Превосходно. Смотайся туда недели на две, погуляй, подсобери воспоминаний. В Норильске тоже люди живут — и играют на кларнете. И ведут кружок в Доме культуры. В Москву прилетишь из Норильска, по своему российскому паспорту. Все это, разумеется, на светском уровне; глубоко зарываться в дебри этой легенды не стоит, времена не те. И не мне тебя учить, как там держаться. Не думаю, что ты будешь часто сталкиваться с земляками-норильчанами. Вряд ли кто уличит тебя в недоскональном знании городского транспорта…

— Для чего это все? — воскликнул Леон. — Для крючка?! Я же сказал, что хочу забыть обо всем. Натан! Я! Хочу! Забыть! — И жестко добавил: — Всех вас!

— Забывай на здоровье, — невозмутимо отозвался Калдман, отправляя в рот кружок лилового лука, но не донес, и тот упал на брюки, и Натан, чертыхаясь, принялся тереть пятно салфеткой. — Забывай! А когда чуток остынешь, поразмысли как следует. И сам поймешь, что новую жизнь — не только там, но и везде — лучше начинать с чистого листа. — Вытянул салфетку из салфетницы, аккуратно вытер руки. Вскинул на Леона свой знаменитый «всеохватно панорамный» взгляд: — На что тебе, кларнетист, все это хозяйство? — Широко повел рукой; и в щедро очерченное ею поле угодила и круглая физиономия продавца-курда, самозабвенно напевающего под нос восточную мелодию (при этом длинным острым ножом он срезал с бруса янтарной швармы тонкие ломти индюшатины), и подваливший к остановке автобус, откуда, белозубо хохоча, выпорхнули две девочки-эфиопки, и голенастая старуха в возмутительно мятых шортах и маечке, ведомая белым лабрадором на поводке, и трое велосипедистов, на лету оживленно перекрикивающих друг друга. — Отлично ты проживешь без всего без этого…