Годы в послереволюционной России я бы назвал годами полного самозабвения, которое охватывает вас, когда вы становитесь очевидцем чего-то совершенно нового. Но разве дано человеку предугадать, каким будет его путь в жизни и в искусстве? И когда он завершится? Судьба, если можно так выразиться, все время бросала меня с места на место. И все же я благодарен ей за то, что оказался в России в бурные годы войны и революции, равно как и за французский период, предшествовавший этим суровым годам. <…>
Печат. по:
26. В «Израель»
Мои картины сейчас плывут по морю. Моя дочка летит. Я бы тоже хотел ехать сейчас же. Но я должен подождать, когда стану здоровее.
Странно! Эта выставка84
меня волнует больше всех моих выставок, устроенных на свете. Она для меня наиболее значительна. Кроме того, я пронизан особым волнением, какой-то ответственностью перед теми молодыми в Израеле, которые на своих плечах и своей душой открыли новую страницу нашей еврейской жизни, жертвовали собой, чтобы прервать цепи гетто и вывести нас к новым библейским горизонтам, к новой стране и новому героизму.Быть видным перед их глазами – это слишком большая ответственность и большой почет. И как мне – выходцу из гетто – не волноваться.
Они мне простят, может быть, мои слабости. С волнением я думаю, что ведь мои друзья Дизенгоф и Бялик меня 20 лет назад призвали к себе, а теперь я, так дрожа и волнуясь, – перед глазами нового еврейства, новой страны. И я хочу ведь притти попробовать получить новые силы и инспирацию, если я еще способен в мои годы е[e] получить. Я хочу в дни 3-го года свободы и существования страны послать мои чувства любви и сердечных приветов – до того как мои ноги будут ступать по земле святой, и я буду иметь наслаждение смотреть в Ваши глаза на фоне библейских гор и творчества и видеть, как героически Вы боретесь за идеалы справедливости.
Частное собрание. Автограф.
Опубл.:
Марк Шагал и Вирджиния Мак-Нил (справа от художника) среди преподавателей Школы искусств и ремесел «Бецалель». Иерусалим, 1951. Фото Р. Миллона
27. Э. Родити. Диалоги об искусстве: Марк Шагал
В парижском Pied-à-terre[19]
, на Бурбонской набережной на острове Сен-Луи, где недавно обосновался Марк Шагал, на стенах не висит еще ни одной картины мастера.Только несколько плакатов с его последних выставок прибиты гвоздями в разных местах, как в комнате какого-нибудь ученика художника, который не может позволить себе купить оригиналы мастера, которым он восхищается.
Впервые мы встретились с Марком Шагалом в 1930 году на Монпарнасе, за одним столом на террасе Café du Dôme. Он сидел там с группой художников и интеллектуалов из Средней и Восточной Европы. Если меня не подводит память – а, возможно, у меня сливаются воспоминания о нескольких похожих встречах в одну – Шагал находился в обществе скульптора Осипа Цадкина, еврейского романиста Шолома Аша, советского публициста Ильи Эренбурга и немецкого кино– и театрального режиссера Эрика Чарелла, которого сделали знаменитым его «Белый конь» и фильм «Конгресс танцует». За столом, где разговаривали на русском, французском и немецком, сидело много людей. Из всего этого вихря я вспоминаю только несколько знаменитостей, которые меня, 20-летнего, восхищали. Позже я встретил Шагала снова в Нью-Йорке, куда он бежал во время войны. И снова в моей памяти возникает воспоминание об оживлении в квартире на Riverside Drive85
, где опять была слышна русская, французская и немецкая речь. Здесь встречались многие художники и поэты, среди прочих – Иван и Клер Голль, историю любви которых Шагал проиллюстрировал в Париже вскоре после Первой мировой войны86. Они как раз собирались вместе с поэтом Аленом Буше основать в Нью-Йорке журнал «Hémisphères»87, с которым позже будут сотрудничать многие эмигранты с Монпарнаса.Эдуард Родити