Русская книга о Марке Шагале. Том 1

И все мы собрались здесь не только ради Фефера. Этот вечер – для всех тех, кто пытается хотя бы мысленно перенестись на его и мою великую родину, являющую сегодня величайшее искусство быть выше искусства.

Но, говоря так, я задумался: если народ почему-то не понимает моей живописи (а это, как мне кажется, все же моя «профессия»), поймет ли он мои слова, ведь в речах я не силен? Поэтому я особо благодарен моему другу и большому писателю Шолому Ашу и замечательному критику еврейского искусства доктору Клумоку и всем остальным, кто растолковал мое искусство вам и даже мне самому…

Иллюстрировать книгу Фефера мне было вдвойне приятно. Конечно, как я уже говорил, рисунков там немного, к тому же я спешил, – но эта поспешность отражает мое нетерпение снова выразить теплые чувства к народу и стране, о которой Фефер слагает песни. Я впервые встретился с поэтом Фефером в Москве в разгар революции – во дворе Еврейского камерного театра, в котором я в то время работал, и в колонии для беспризорников в Малаховке, где я учил детей.

Наряду с писателями Добрушиным, Нистером, Гофштейном и другими… вдруг появляется некто новый и провозглашает: «Цыц, мечтатели, парящие в облаках! Мы идем к вам с простыми словами»⁷⁸. Я огляделся по сторонам: никто из писателей не «испугался».

Прошло двадцать с лишним лет. Я повидал все печали, а может, и радости, уготованные художнику двадцатого столетия в Париже – столице искусств. И когда мой старый друг, великий актер Шломо Михоэлс приехал сюда [в Нью-Йорк] вместе с Фефером⁷⁹, мы увидели в нем истинного еврея – прирожденного революционера и поэта, придерживающегося общей идишской поэтической традиции, но вписавшего в нее новую яркую главу – настолько новую, насколько страна, породившая его, нова по своей сути. Но это не та страна [царская Россия], где я, например, прятался под кровать, когда мимо наших окон шел городовой. Если в моем воображении моя страна простиралась не дальше границ нашего двора – для Фефера она раскинулась «от моря и до моря». И он проходит по ней с песней, радуясь свободе, и в ногу с ним шагает молодежь.

За что я люблю Фефера? Если вам хочется получше узнать художника, вы обращаете внимание на его колористику, а если хотите узнать о музыканте – послушаете его мастерство, его голос, его гармонию. Так же и с поэтом. Сегодня (как, впрочем, и всегда) истинное мастерство художника и поэта неотделимо от судьбы и от усилий человека – творческой личности. Хуже всего тем, кто неуверен в себе, кто колеблется, потому что шаткость его позиции отразится на качестве его работ.

Да, я – по словам некоторых, художник с искаженным взглядом на мир, извращающий стиль, содержание и все прочее, – но при этом я люблю поэзию Фефера, которую они, скорее всего, считают абсолютно правильной и «здоровой».

Сегодня есть два вида поэтического искусства. Одно из них сверхреалистическое, и в Советском Союзе яркий пример тому – еврейско-русский поэт Пастернак. Второй вид поэтического искусства – это так называемое прямое высказывание, ясность и простота, как у Фефера.

Однако настоящее сверхреалистическое искусство, по сути своей, простое и прямолинейное, а прямолинейное и простое искусство – поэзия или живопись – в лучших своих проявлениях сверхреалистично. Такое случается, когда оба направления достигли в своем развитии высшей стадии и прибегают к чистым формам, чистому, неприукрашенному слову. И лишь те, кому не удалось достигнуть подобных вершин – как в искусстве, так и в жизни, – хромают на обе ноги, мучаются сами и мучают нас.

Я люблю «контрасты», в которых сокрыта истинная гармония. Вот вам один из примеров, когда разные полюса в искусстве каким-то образом сходятся. Возьмем, к примеру, классика реализма Пушкина, с его ритмически четкими, проникновенными стихами, и пылкого романтика Бодлера, мечтающего о загадочных ядовитых цветах, – их обоих роднит глубина и проникновенность лирики. Вспоминаю последние парижские эксперименты в живописи [накануне войны], когда рядом с полотном средневекового художника Джотто могли повесить картину Пикассо, и тут же – мастер эпохи Раннего Возрождения Мантенья, а рядом с нашим Модильяни могли поместить византийскую икону; несколько полотен художника-реалиста и революционера Гюстава Курбе, по инициативе которого в дни Парижской коммуны снесли Вандомскую колонну, могли быть вывешены рядом с волшебными творениями Джорджоне, художника эпохи Возрождения, и так далее. И это вовсе не «эклектизм», напротив.

Но я не хочу слишком много говорить об этих проблемах, расскажу лучше о книге.