Русская книга о Марке Шагале. Том 1

– Другие? – переспросил Шагал, как бы не услышав вопроса. – Дед был мясником. Он с бабушкой мало ценил мое искусство, в котором все наоборот и все так непохоже. Зато он очень дорого ценил мясо. Но я обязан и ему: в хорошую погоду дед забирался на крышу, цеплялся за трубу и лакомился там морковью. И вот, представьте себе, некоторые критики с радостью и облегчением видят в этих невинных развлечениях деда разгадку моих картин! Здесь есть доля правды: мое искусство не играло никакой роли в жизни моих родственников, зато их жизнь оказала большое влияние на мои картины.

Был еще дядя-парикмахер. Он меня стриг и брил с безжалостной любовью и даже – единственный – гордился мной. Когда же я написал его портрет и подарил ему, он бросил взгляд на полотно, потом посмотрел на себя в зеркало, задумался и сказал: «Ну, нет. Храни его сам!»

Так же смотрел на мои упражненья и отец: «Восемь душ детей на руках и никакой помощи!»

Я глотал слезы, думая о моих бедных картинах, о моем будущем, о моем таланте. Меня душил поднимающийся от горячей воды, смешанный с запахом мыла и соды, густой, липкий пар…

– Неужели никто не понимал вашей живописи? Никто?

– Искусство это тайна. Иногда мне кажется, что я сам не понимаю людей и еще меньше мои собственные картины… В первый год революции я основал в Витебске Академию художеств и стал ее директором и председателем. По делам академии меня принял как-то Луначарский. Я слышал, что он марксист, но мои знания марксизма ограничивались тем, что я знал, что Маркс был евреем, носил большую белую бороду и что моя живопись никак с марксизмом не уживалась. Я сразу сказал Луначарскому: «Главное, не спрашивайте меня, почему я пишу зеленым или синим и почему в коровьем животе виден теленок и так далее. Впрочем, я бы очень хотел, чтобы Маркс, если он так мудр, воскрес и все объяснил…» Луначарский смотрел на меня с изумлением. Он, наверно, думал: «Почему его корова зеленая и почему лошадь улетает в небо? Какое все это имеет отношение к Марксу и к Ленину?» Но он молчал. Он был неглупым человеком…

Вы спрашиваете – понимал ли кто-нибудь мою живопись? Мне казалось, что люди не понимают природу, не видят окружающих предметов, или видят в них не то, что видит во много раз лучше простой фотографический аппарат…

– Марк Захарович, я бы хотел…

– Знаю, знаю: вы хотите задавать вопросы, спрашивать, как все журналисты: как я смотрю на живопись, что я думаю о красках… А что я вам отвечу? Для этого и рассказываю свою жизнь, как я родился и каким родился… Русская живопись, особенно передвижники, мне всегда были чужды. Я их не понимал. Не моя вина, что я не вижу жизнь, как фотографический аппарат… Если русские художники и должны были стать учениками Запада, они, мне кажется, оказались, в силу их собственной природы, не очень верными учениками. Лучший русский реалист шокирует реализм Курбе. Самый настоящий русский реализм озадачивает, в сравнении с реализмом Моне и Писсарро.

А вот Пикассо. Когда я в первый раз попал в Париж и познакомился с Аполлинером, который меня со всеми и познакомил, то как-то за завтраком я спросил его, почему он не представит меня Пикассо? «Пикассо? Вы разве хотите покончить жизнь самоубийством? Все его друзья кончают самоубийством», – отвечал Аполлинер, как всегда, улыбаясь.

Но это между прочим… Воспоминания… Простите…

В Париже, в Лувре, перед полотнами Мане, Милле и других я понял, почему не осуществился мой союз с Россией и русской живописью и почему даже мой язык был им чужд … В России я всегда был с боку припеку. Все, что я делал, им всегда казалось странным, а все, что делали они, я считал лишним. Мне больно об этом говорить… Я люблю Россию…

Марк Шагал. Париж, около 1960

И после небольшой паузы:

– Но, увы! Я не был нужен царской России и еще меньше советской… Опять пауза…

– Вы бывали на выставках советских художников? Видели советские картины? Там все точно, все на месте. Все как циркулем вымерено… Я видел вчера американский фильм: прерии, леса, водопады. А краски-то, краски! Никакому художнику не снилось. А как выбран пейзаж, как снято! Загляденье! Но это фотография, хотя и замечательная фотография. Живопись в ней и не ночевала. Я и в детстве такой живописи не понимал. Живопись – не внешний мир, а внутренний, «вещь в себе», недоступная никакой философии и уж тем более фотографическому аппарату.

– А как вы относитесь к импрессионизму и кубизму?