Русская книга о Марке Шагале. Том 1

Да, но театр я очень люблю. И цирк. Цирк – это великое искусство. Быть хорошим клоуном – это страшно трудно. Для этого надо быть и артистом, и художником, и философом. Нигде так замечательно, так естественно не соединяются эксцентричность и наивная простота, как в цирке, вы говорите, что мои картины напоминают Вам театр. Но уж если так сравнивать, то, наверное, цирк они напоминают больше. Не всегда, конечно, и не в прямом смысле слова, но по приему, по поискам краски и чистоты.

К. Вы упомянули сейчас о своей работе в театре. Вам по душе работа и в других видах и жанрах нестанкового характера.

Ш. Да-да, конечно. Я делал витражи, мозаики, плафон в Гранд-опера, настенные росписи, керамику и другое.

К. Тем ценнее ваше мнение насчет того, что разные виды и формы художественной работы в ансамблях и прикладных жанрах постепенно вообще вытеснят станковое искусство, которое, якобы, обречено на вымирание.

Ш. Вздор. Станковая картина или рисунок – это как симфония, роман, сонет. Это вечные формы, которые отвечают самым глубоким интересам души. И зачем вообще противопоставлять картины или офорты другим формам работы художников? Для меня между полотном и, скажем, витражом или плафоном разница чисто техническая и пространственная. Но как художник я один и тот же всегда, над чем бы и с помощью каких бы материалов ни работал.

Впрочем, психическая разница тут есть. В плафоне или витраже больше декоративных моментов. Станковые вещи предназначены для глубокого созерцания и размышления. В этом смысле ничто не может их заменить. Вот почему они совсем не случайно появились на белый свет и ничто не может ни заменить, ни отменить их.

К. Но, может быть, как-то меняется их эстетическая и психологическая функция? Ведь нельзя же не признать, что с течением времени меняются и по-новому складываются цивилизация, окружение людей, материальная среда, все то, что как-то создает и определяет наше восприятие и видение мира?

Ш. Ну и что же? И раньше многое менялось. Разве перемены – это достояние только современности? Их всегда было много. Но великие мастера и великие жанры оставались душевно близкими людям после любых перемен. Если представить себе такие перемены, то Рембрандту не окажется места в получившейся обстановке, – так это отвратительные перемены и ужасная обстановка.

К. Вы очень любите Рембрандта?

Ш. Очень. Наверное, это мой самый любимый художник во всей истории искусства, хотя я люблю многих и очень разных мастеров, в том числе и русских.

К. Марк Захарович, но, возвращаясь к тому, о чем шла речь, ведь меняются не только дома и платья, облик городов и пластика улиц. Меняются и чувства. Вот и в вашем искусстве, Марк Захарович, так много любовных сюжетов – я говорю о любви не в широко философском смысле слова, а о самой обычной человеческой любви. Говорят, что сейчас и в ней многое меняется, что на нее как бы ложатся рефлексы от красок века. Как вы воспринимаете такие суждения?

Ш. Пусть любят как хотят. Нелепо тут устанавливать правила. Тем более человеку, которому вот-вот стукнет 86 лет. Я только об одном в этой связи думаю. Любой человек, даже если он в жизни не брал в руки кисть или карандаш, не написал ни одной стихотворной строчки, в любви – художник. Будет горько, если сникнет и ослабеет художественное начало в любви. Люди сами себя обворуют. Поблекнет и тонкость и сила любви. Все может огрубеть. Это было бы печально.

Искусство должно помочь любви. Они родственно связаны между собой. Искусство может противостоять грубости и бездуховности в любви. И той нарочитости, театральности, о которой я говорил – она бывает и у плохих художников, и у людей, не умеющих или разучившихся любить.

К. А искусство любить искусство? Оно не ослабевает, как вы думаете?

Ш. Оно не может ослабеть, ибо это коренная человеческая потребность. Но зрителя можно сбить с толку, привить ему дурные и глупые вкусы. Словом, восприятие искусства может быть извращено, и это, к сожалению, нередко приходится наблюдать в нашу эпоху. К слову сказать, критика в этом смысле может сыграть и полезную, и самую роковую роль.

К. А как, к слову сказать, помогали понять и оценить ваше искусство критики? Они помогали вам лично? Кого из критиков вы особенно цените?

Ш. Обо мне писали много. Были и хулители, и очень туманные авторы, но есть и серьезная критика. Я, правда, не все знаю, что обо мне писали. В библиографии, которая напечатана в книге Франца Мейера¹²⁵ обо мне, насчитываются сотни названий разных книг, альбомов, статей. Я читал далеко не все, иных даже не видел. Мне давно уже гораздо интереснее читать о других, чем о самом себе.

Я ценю те книги и статьи, которые написали Тугендхольд, Эфрос, Бенуа, Лионелло Вентури¹²⁶, Мейер.

К. Абрам Маркович Эфрос, кажется, был не только вашим биографом, но и помог в вашей деятельности.