Русская книга о Марке Шагале. Том 1

Кроме того, я делал витражи для действующих церквей в разных странах. Это всегда поэтические фантазии, поиски духовных и нравственных истин. Подобными целями определяется все в этих произведениях, даже такие вещи, как декоративное решение, орнамент, цвет. Я не люблю сухих графических форм, я добиваюсь текучего, динамического колорита, психической духовной краски.

К. Ну а как же все-таки с сюрреализмом?

Ш. Но ведь я уже все сказал по этому поводу. Я слово это слышал десятки раз, но, признаться, не особенно задумывался над его значением. Оно мне просто безразлично. Если уж говорить об искусстве, то надо делать это конкретно, а не отвлеченными понятиями. Конечно, и я, и мои современники, хуже или лучше они работают, говорим на каком-то другом языке, чем в прошлые эпохи. И реальность нашего времени другая. Наверное, чтобы правильно ее увидеть, надо найти какие-то особые точки зрения и какие-то особые краски. Каждый решает такие проблемы по-своему. Я не считаю себя принадлежащим к какому-либо направлению. Мое дело – краска, чистота, любовь. Ничего иного мне не надо. Но это не направление, а убеждение.

К. Вы часто показываете алогичность многих событий или, точнее сказать, их отклонение от обычной, одномерной логики.

Ш. Может быть. Но причем тут направление? Художник так или иначе чувствует жизнь, воспринимает мир. Это художническая, поэтическая логика.

К. И время в ваших картинах чаще всего не обычно текущее, а условно-поэтическое.

Ш. В искусстве любого времени оно условно-поэтическое.

К. Но в прошлом веке чаще всего изображали то, что как бы на глазах происходит.

Ш. Во-первых, не всегда, а во-вторых были еще более ранние примеры.

К. Да, это так, ваши картины у меня порождали иногда очень далекие ассоциации. У вас есть полотно, которое называется «Разделанная туша»¹²² и имеет несколько вариантов. Там голова туши, висящей на крюке, как бы оживает и пьет воду из бочонка! Глядя на эту картину, я вдруг вспомнил диалог у Лукиана, где один собеседник говорит другому, что для него вовсе не удивительно, когда он слышит, как мычит мясо быков, наполовину уже изжаренное и вздетое на вертеле. Очень сходное ощущение динамики жизни!

Ш. Ну, это случайное совпадение. Хотя Лукиана я люблю и не раз его читал. И я мечтал бы достигать такого единства, такой естественности ощущения мира, которое было у античных авторов. Это же мечта многих современников, но, наверное, неосуществимая мечта. Видеть мир целостным и нераздельным, видеть его сразу, его разные качества, его начала и концы – это так захватывает, это такая чистота! Между прочим, она была в русской иконе. Я ее люблю и многим ей обязан. Иконописцы – поэты, у которых краска показывала сразу всю жизнь, всю вселенную. Их искусство было насквозь духовно, оно не знало пристрастия к приему, которое уничтожает чистоту.

Время. Я всегда хотел угадать тайну времени, уловить его магию. Еще довольно давно, когда я начал изображать человека и его воспоминания, его размышления как что-то одновременно существующее и видимое, мои картины иногда считали чудачеством. Но ведь это время человека, каков он есть на самом деле. Разве память – это не формы времени? А память всегда с человеком, его прошлое всегда с ним. И его мысли. Это как бы одно существо. И я его изображаю. Это помогает мне понять человека.

Циферблат поэтического времени жизни человека я впервые изобразил еще в начале 1910-х годов в картине «В честь Аполлинера»¹²³. Аполлинер был моим другом. Так же, как и Блез Сандрар. Оба они в своих стихотворениях писали о моих картинах и помню, что сам я стал понимать самого себя с их помощью. А о времени, о поэтическом времени написал позже в связи с моими картинами Поль Элюар¹²⁴ в трехчастном стихотворении, которое кончается словами «Notre naissance est perpétuelle» («Мы вечно рождаемся»). И верно, мы же постоянно обновляемся, каждый день в чем-то начинает новую жизнь.

Каждый день приносит и новые надежды. 7 июля мне исполнится 86 лет. Еще многое я хотел бы успеть.

К. В таком чувстве времени, о котором вы говорите, есть еще и условность зрелища, которое может как угодно уплотнять и расширять время. Мне вообще ваше искусство кажется очень зрелищным – в том смысле, что в каждой из ваших работ жизнь предстает как некая арена сценического действия, а нередко – как мистерия.

Ш. Может быть. Но я не хотел бы быть театральным. Я очень люблю театр, я работал в нем целые годы. Но одно дело театр, другое – театральность. Театральность – это искусственность, это утрата чистоты. Часто это можно было видеть в начале века. Да и сейчас тоже.