Русская книга о Марке Шагале. Том 1

И все-таки, несмотря на все перенесенные вами в жизни драмы и страдания, ваши работы всегда пронизывает ощущение красоты и счастья бытия. Вы часто показываете мир странный, алогичный, парадоксальный, у вас встречаются трагические сюжеты – распятия, мученичество, навязчиво-печальные и гнетущие видения. Но и в этих случаях ваши работы своей живописью, формой, художественной материей, что ли, с величайшим душевным напором утверждают: мир прекрасен несмотря ни на что, ему изначально свойственно и присуще быть прекрасным, а ужасное и безобразное – это искажение и извращение самой органической природы мироздания.

Правильно ли я вас понимаю?

Ш. Это не вопрос, а высказывание. Целая речь.

Я выслушал ее с интересом.

В чем-то главном и существенном вы, очевидно, правы. Но вы говорите как искусствовед. Очень горячо говорите. Я как-то тоже вспыхиваю, когда у меня в руке кисть или карандаш. И при этом что-то мне подсказывает ощущение своей некоей правоты.

Но в разговоре и на людях мне труднее быть до конца самим собой. Все же скажу, что вряд ли мир сам по себе такой-то или такой-то. Он прекрасен, если его любишь. Я люблю любовь. Что бы я ни изображал, это о любви и о нашей судьбе. Любовь помогает мне найти краску. Можно даже сказать, что она сама находит краску, а я только наношу ее на холст. Она сильнее меня самого и идет от души. Так я вижу жизнь. И прекрасное, и страшное. И странное тоже. Может быть, поэтому и странное, что видишь жизнь глазами любви.

Гитлер, Освенцим… Да, да, это было, и это страшно. Это прошлое, но человеку и сейчас угрожает многое. У него хотят отнять любовь. Но она всегда оставалась, оставалась и ее краска. Про это мое искусство. С самых ранних лет, с юности. Это во мне заложено, это сильнее меня самого.

К. Простите, вы употребляете слово «краска» не в техническом смысле и даже не только в эстетическом, а в каком-то более широком, более сложном и масштабном значении. Для вас это какое-то особое понятие?

Ш. Конечно. В общем, краска – это чистота. Краски – это и есть искусство. Вообще искусство, причем хорошее, чистое искусство. Или главная его интонация.

К. Вы сказали – и это прозвучало как символ веры – «я люблю любовь». Это и есть «главная интонация», «краска» вашего искусства?

Ш. Может быть. Но надо, вероятно, родиться с этой краской. Я безгранично люблю свой родной Витебск не просто потому, что я там родился, но прежде всего за то, что там я на всю жизнь обрел краску своего искусства. Вы знаете, я после долгих колебаний отказался сейчас ехать в Витебск, хотя вспоминаю о нем всю жизнь. Потому и отказался, что вспоминаю. Ведь там, наверное, я увидел бы иную обстановку, чем та, которую я помню, иную жизнь. Это было бы для меня тяжким ударом. Как тяжко навсегда расставаться со своим прошлым!

Да, с краской надо родиться. Ведь краска – это еще и качество.

К. Качество в одном из оттенков французского «qualité»? То есть достоинство, ценность, хорошее качество?

Ш. Ну так, хотя этим не все еще сказано. Слово всегда богаче термина.

К. Марк Захарович, как бы сложно ни развивалось ваше искусство, Вы всегда ценили многие старые традиции живописи, всегда стремились, как многократно уже говорили, любить любовь. В XX веке такие привязанности далеко не все ценили и уважали. И все же вас, по сути дела, не пытались отбрасывать с авансцены художественной жизни, вас признавали и такие критики, теоретики, художники, которые яростно атаковали всякую лирическую поэзию и тем более старые традиции. Как, на ваш взгляд, объяснить такое противоречие?

Ш. Объяснить его можно только тем, что его не было вовсе. Как это вы говорите, что меня не пытались отбрасывать? Пытались, и не раз. Вы же сами вспоминали про нацистов и костер в Мангейме. Но столкновения у меня были и в кругу художников. Например, в начале 1920-х годов я был вынужден уехать из Витебска после того, как приглашенные мною в качестве профессоров в основанную мной академию Казимир Малевич и его единомышленники вступили со мной в резкую и нетерпимую полемику. Вот я вижу, вы принесли с собой «Профили» Эфроса – там об этом рассказано. [Впоследствии я отыскал то место в «Профилях», которое имел в виду Шагал. Эфрос писал: «Малевич <…> обвинял Шагала в умеренности, в том, что он <…> все еще возится с изображением каких-то вещей и фигур, тогда как подлинно революционное искусство беспредметно» (Эфрос А. Профили. М., 1930. С. 200). – А.К.].

Ш. Еще раньше, в 1911–1913 годах, в Париже на меня нападали Делоне и Метценже (что, впрочем, совсем не мешало мне дружить с ними). Они обвиняли меня в литературности, «c’est la littérature», говорили они про мои картины. И они, и другие говорили, что я принадлежу прошлому, что меня скоро позабудут и так далее. И позже я слышал не раз нечто подобное.

К. Однако вы не опасались выглядеть старомодным и, может быть, одиноким.

Ш. Одиноким я себя никогда не чувствовал. Может быть, не было похожих, но были близкие по духу, по краске.

К. Я имею в виду европейское искусство последних десятилетий.