Русская книга о Марке Шагале. Том 2

То же было с художником Шагалом. Этот последний не только выжимал цвет из натуры, но и утрировал его. Если модель при соответствующем фоне приобретала зеленоватый тон, – Шагал изменял его в ярко-зеленый. Бакст, грассируя по своему обыкновению, замечал: «Ведь я поставил Вам модель – кхасивую девушку, а Вы… изобхазили хусалку», но заключал: «пходолжайте, пходолжайте в том же духе» и проходил дальше, кутаясь в свой неизменный плед и лукаво улыбаясь.

Когда Бакст был приглашен в Париж ставить «Шехерезаду»⁷, он взял в помощники себе того же Шагала и открыл перед ним все возможности вырасти в крупного художника.

Бакст сыграл большую роль в дальнейшей судьбе Алексея Николаевича Толстого. Когда мы пришли с нашими работами к Баксту, последний, посмотрев работы Алексея Николаевича, сказал: «У Вас есть все данные стать заметным, но бездарным художником, у Вас все работы грамотные, но мертвые. Вы пишете стихи и стихи хорошие, – идите по литературному пути, – это Ваш путь, а Софья Исааковна слабее Вас, но пускай учится, там видно будет». Алексей Николаевич с болью согласился с Бакстом и путь нашей совместной работы кончился.

Попутно скажу о замечательном мастере балета Нижинском, который аккуратно посещал нашу школу на предмет изучения рисунка. Ему это нужно было для зарисовок себя в зеркале при изучении роли. Нижинский, мировое светило балета, был маленький, худенький, похожий на мальчика. Очень скромно одетый. Когда он появился в школе, я спросила товарищей: кто этот «шибздик»? и была потрясена, когда мне сказали, что это Нижинский. До того был скромен этот гений балета. <…>

Хорошие воспоминания оставил у всех нас, учеников школы Званцевой, крупнейший мастер и талантливый педагог – М. Добужинский. Он учил нас замечать характерное в модели, подчас даже утрируя его. <…>

Я остановилась на школе Званцевой довольно подробно, так как ученики выносили из нее не только теоретические знания, но и большую культуру в широком понимании этого слова. Тем самым школа эта заслужила право быть упомянутой в истории русского искусства и, в частности, в истории группы «Мир искусства». В свое время художница Оболенская Ю.Л. делала доклад об этой школе в Москве, в Музее Западного искусства⁸. <…>

Художественная жизнь в Москве кружила водоворотом; молодежь искала новых путей, молодежь дерзала, молодежь тянулась к революции в искусстве. Рождались новые направления, открывались новые выставки, тот же давно существовавший «Бубновый валет», где объединились наши русские «сезаннисты». Родилась новая школа художника Малевича, которая, оставаясь на плоскости, работала над цветом, дойдя до тончайших сочетаний: как-то – черный цвет на черном и белый на белом; лучизм художника Ларионова и т. д. На выставке «Магазин»⁹ были представлены кубисты, пикассисты и контррельеф Татлина. Там выступила и я со своими работами на стекле. <…>

Ученический билет № 395 для входа на футуристическую выставку «Магазин». Москва, 1916

Помню выставку «1915 год»¹⁰. На ней были представлены художники всех направлений, начиная с «Мира искусства» и кончая беспредметниками – Татлиным и Малевичем. Я лично была представлена 12-ю живописными холстами. Один из них «Аквариум» находится в Русском музее. Это была пора увлечения блестящими поверхностями, отражениями в воде, человеческим телом в «пленэре».

Мои вещи понравились художникам жюри и мне отвели одно из лучших мест на выставке.

За несколько дней до вернисажа приехал из Парижа художник Шагал¹¹. Захотел выставить свои работы. Около меня оказался свободный простенок, спросили у меня разрешения поместить на нем вещи Шагала. Я посоветовалась с выставочной комиссией. Сопоставили работы и решили, что не страшно. А на деле вышло совсем иное. В день вернисажа, в одной из наиболее популярных газет появилась о Шагале статья, занявшая целый подвал¹². Там называлось имя этого художника как окруженное ореолом мировой славы. Его вещи, говорилось, раскупаются нарасхват и наперед всеми европейскими коллекционерами. Рецензия сделала свое дело: вещи Шагала были распроданы в тот же день, а на выставке у картин Шагала, и только у них, стояла толпа. Все остальные работы отошли на задний план, а особенно пострадала я, как находившаяся рядом. Мои вещи были закрыты спинами зрителей и никто не мог обратить на них внимания. (На этой выставке был представлен лучизм в лице Ларионова, а Гончарова показала здесь свою серию молдаванских евреев. Малевич выступил со своими квадратами – «белый на белом» и «черный на черном». Татлин выставил свои контррельефы). На выставке царило необычайное возбуждение – мы все были энтузиастами своей работы, фанатиками в искусстве, страстно в него влюбленными, жертвенно, самозабвенно. Молодые, жизнерадостные, не знавшие устали, мы почти не уходили с выставки, а если уходили, то все вместе, толпой, куда-нибудь в такое место, где можно было продолжать вариться в том же соку. <…>