Русская колыбельная

— Мда… — Пилипчик поцокал языком, сделал глубокий вдох, и заговорил очень проникновенно. — Понимаешь, Альберт… Скоро конец года, время сдачи личных дел, подшивки диагнозов. И как бы так сказать… Адкинс — пациент очень сложный. Наличие такого у нас — огромный, невероятный потенциал. Сам посуди, какой это простор для изучения, для научной работы…

Альберт быстро понял куда клонит директор.

— И для государственного финансирования?

Пилипчик кивнул.

— Так… так я всё ещё не понимаю. Почему дело Адкинса дали именно мне?

— Честно? — директор наклонил голову вправо, с прищуром смотря на Альберта. — Я не думал, что ты так рьяно за него возьмёшься. Ведь осталась всего неделя. Я думал, ты… — директор замолчал и посильнее выпучил глаза, давая Альберту продолжить.

— Думали, я испугаюсь? Завязну? Если опытный врач затянет дело — это не поймут…

— В точку, — стукнул Пилипчик толстым пальцем по столу. — Но если уж ты начал с фанейротима, то не хочу, чтобы это завело тебя куда–то не туда. Слушай внимательно, доктор Горовиц, — привстав, директор перегнулся через стол, опёрся на него животом, наклоняясь ближе к Альберту. — Адкинс должен остаться в Оак Мэдоу надолго, насколько это возможно.

— Но он хочет, чтобы его казнили…

— Казнь? Её все ещё не отменили? — Пилипчик шумно выдохнул и потряс руками. — В каком странном мире мы живём. Так или иначе: ни казнь, ни стирание — ни–че–го! — отчеканил по слогам Пилипчик. — Он должен остаться здесь. Думаю, ты меня понял.

— Я вас понял, — спокойно ответил Альберт, хотя пальцы его немного подрагивали, но голос был твёрд. — Разумеется.

— В таком случае иди к себе и готовься. Мы… ох, да мы же тут уже час с лишним говорим! Скоро у тебя эмпатология Адкинса. Его сейчас разминает Исайя, будете с ним координироваться.

— Хорошо, — ответил Альберт. — Как скажете.

— И зайди ко мне после сеанса!

В свой кабинет Альберт прошёл на негнущихся ногах, чувствуя себя отличником, первый раз в жизни получившим плохую оценку. Альберт ощущал, как внутри него растёт раздражение — недооценили, недопоняли! Однако раздражение понемногу стихало, и уступило место чему–то откровенно мрачному, склизкому, вкрадчиво шептавшему Альберту, что он всё это заслуживает, что Пилипчик просто недоговаривает, чтобы не ранить, не обидеть.

Усилием воли, хотя чуть большим, чем обычно, Альберту удалось прогнать эти мысли. Уже в своём кабинете он наконец снял верхнюю одежду и, за столом, раскрыв папку, долго думал о грядущем сеансе. С чего же начать? Что спросить у Адкинса? Даже не так, спросить — это уже слишком оптимистичный настрой. Можно что угодно говорить пациенту, но врач ничего не добьётся, если пациента будет раздражать один только звук его голоса. Как сделать так, чтобы такого не произошло?

И неискренность тоже может стать проблемой. Нельзя притворяться. Нельзя надеяться только на инструменты, на машину. Эмпатология — это не приспособления, не аппарат. Он важен, но, в принципе, не нужен.

«— Я должен установить связь», — произнёс Альберт, невидяще глядя в папку. — Я должен установить связь, — повторил он.

С чего же начать? Вера? Семья? Обычное приветствие? Будет ли всё так просто… Какой же он, Аурей Джебедайя Адкинс?

Альберт подумал о том, как смотрел на него через стекло палаты. Средний рост, худой, лобастая голова, светлые волосы и залысины… не похож на убийцу. А какие они, убийцы?

Альберт вспомнил о том, как представлял себе убийство Лин. Он нервно сглотнул. Стало неприятно. Вслед за этими мрачными мыслями в его голове вихрем пронеслись другие: про то, что домой возвращаться не хочется, про то, что радостные лица туристов раздражают, а пустой, затянутый смогом и туманом утренний Куара–Нуво навевает тоску.

— Доктор Горовиц?

Альберт дёрнулся. Он и не заметил, как открылась дверь.

— Доктор Зильберман, да… — Альберт неловко улыбнулся, поднимаясь с места. Он подошёл к двери и поздоровался со стоящим на пороге старичком, одним из ведущих психиатров Оак Мэдоу. — Извините, я задумался. Вы что же, с Адкинсом уже всё?

— Уже всё, — Исайя Зильберман не столько пожал, сколько обхватил протянутую ему ладонь, и тут же отпустил её. — Очень спокойный, но не податливый. Не агрессивный. На контакт… не идёт. Говорит, что виновен, хочет открытого суда и казни… думали, что будете делать?

— Сами понимаете, у нас это немного не так работает… Искренность и импровизация.

Зильберман вздохнул.

— Вы уж меня извините, — произнёс он типичным для него, немного дрожащим стариковским голосом. — Никогда не понимал эмпатологию и того, как она работает.

Это ведь не наука. Не думаю, что это то, что нужно в данном случае. Адкинс — убийца, Альберт. А все эти попытки заглянуть в его голову, понять его…

Альберт знал, что Зильберман не пытается ни задеть его, не обидеть. Разница поколений есть разница поколений, к тому же, психиатру трудно воспринять эмпатологию.

— Эмпатология и в самом деле не наука, — ответил Альберт и развёл руки в стороны. — Это методика. Если она — это то, что нужно для вынесения верного решения, то почему нет?