Русская критика от Карамзина до Белинского

Но Ноздрев должен уступить место огромному типу Собакевича. Здесь не можем не привести слов самого автора, которые лучше всякой кисти живописуют нам это лицо, если так можно назвать чудовищно-живописную натуру Собакевича.— «Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляя никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча, хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и на диво стачечный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе, и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь. Чичиков еще раз взглянул на него искоса, когда проходили они столовую: медведь! совершенный медведь! Нужно же такое странное сближение: его даже звали Михайлом Семеновичем».

Случается иногда в природе, что наружность человека обманывает, и под странным чудовищным образом вы встречаете добрую душу и мягкое сердце. Но в Собакевиче внешнее совершенно, точь-в-точь, отвечает внутреннему. Наружная образина его отпечаталась на всех его словах, действиях и на всем, что его окружает. Несуразный дом его; полновесные и толстые бревна, употребленные на конюшню, сарай и кухню; плотные избы мужиков, срубленные на диво; колодезь, обделанный в крепкий дуб, годный на корабельное строение; в комнатах портреты с толстыми ляжками и нескончаемыми усами; героиня греческая Бобелина с ногою в туловище; пузатое ореховое бюро на пренелепых четырех ногах; дрозд темного цвета; словом, все, окружающее Собакевича, похоже на него, и может вместе со столом, креслами, стульями запеть хором: и мы все Собакевич!

Взгляните на его обед: всякое блюдо повторит вам то же самое. Эта колоссальная няня, состоящая из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгами, и ножками; ватрушки больше тарелки; индюк ростом с теленка, набитый невесть чем,— как все эти кушанья похожи на самого хозяина! А редька, варенная на меду,— не знаем, существует ли где такое варенье, но оно могло быть выдумано только Собакевичем. Вслушайтесь в слова его за обедом: «У меня когда свинина, всю свинью давай на стол; баранина, всего барана тащи, гусь — всего гуся! лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует».— Не правда ли, что выразительно здесь слово: душа? Собакевич едва ли может иметь об душе иное понятие.— Взгляните на него, как он опрокидывает половину бараньего бока к себе на тарелку, съедает, обгрызывает, обсасывает все до последней косточки... Или как после своего сытного обеда издает ртом какие-то невнятные звуки, крестясь и закрывая поминутно его рукою! Здесь медвежья с виду натура Собакевича переходит в свиную: это какой-то русский Калибан[81], провонявший весь свининой; это вся жрущая Русь, соединившаяся в одном звере-человеке.

Поговорите с Собакевичем: все высчитанные кушанья отрыгнутся в каждом слове, которое выходит из его уст. Во всех его речах отзывается вся мерзость его физической и нравственной природы. Он рубит все и всех, так же, как его самого обрубила немилосердная природа: весь город у него дураки, разбойники, мошенники, и даже самые порядочные люди в его словаре значат одно и то же со свиньями. Вы, конечно, не забыли фонвизинского Скотинина: он если не родной, то по крайней мере крестный отец Собакевичу; но нельзя не прибавить, что крестник перещеголял своего батюшку.

«Душа у Собакевича, казалось, закрыта такою толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило решительно никакого потрясения на поверхности»,— говорит автор. Так тело осилило в нем все, заволокло всего человека и уж стало неспособно к выражению душевных движений.

Обжорливая его натура обозначалась и в жадности к деньгам. Ум действует в нем, но настолько, насколько нужно сплутовать и зашибить деньгу. Собакевич точь-в-точь Калибан, в котором от ума осталась одна злая хитрость. Но в изобретательности своей он смешнее Калибана. Как мастерски ввернул он Елизавету Воробья в список душ мужского пола! Как хитро начал вилкою тыкать маленькую рыбку, уписав прежде целого осетра, и разыграл голодную невинность! С Собакевичем трудно было сладить дело, потому что он человек-кулак; его тугая натура любит торговаться; но уж зато, сладив дело, можно было оставаться спокойным, ибо Собакевич человек солидный и твердый и за себя постоит.