Русская критика от Карамзина до Белинского

Относясь отрицательно к ранней романтической поэзии Пушкина, Надеждин горячо выступил в защиту его реалистического «Бориса Годунова», которого тогдашняя критика не оценила по заслугам. В дополнении к статье Надеждина о «Годунове» приведем его замечание из статьи «Литературные новости, слухи и надежды» (1832): «Борис Годунов» указал путь русской драме; указал точку, с которой должно смотреть на историю; подал мысль, как пользоваться ею, и дал образец такого языка, какого мы до тех пор и не слыхивали».

К лучшим литературно-критическим статьям Надеждина относится и его статья о комедии Грибоедова «Горе от ума». Критик видит главное достоинство пьесы в ее глубокой связи с реальной действительностью, дает интересный разбор сценического воплощения «Горя от ума» в московском Большом театре, когда в спектакле были заняты выдающиеся актеры: Щепкин, Мочалов, Ленский.

Читая статьи Надеждина, нужно помнить, что он был критик строгий, порой чрезмерно строгий. Некоторые его упреки в адрес Пушкина и Грибоедова безосновательны. Но в целом его оценки выдержали испытание временем. Статья о «Борисе Годунове» была напечатана в журнале «Телескоп», 1831, № 4, о «Горе от ума» там же, 1831, № 20.

«Борис Годунов». Сочинение А. Пушкина

 Беседа старых знакомцев

Слава, нас учили, дым:
Свет — судья лукавый!
Жуковский

Случай, сделал меня известным князю, сохранившему от времен екатерининских барскую пышностъ и барское меценатство к ученой братии, которое, не в осуд нашему просвещению, начало ныне выходить из моды. В прежние годы, когда он сам был помоложе и поретивее, у него отделен был особенный день в неделе, который посвящался исключительно грамотеям и писакам,

Прозаистам и поэтам,
Журналистам, авторам,—

приглашаемым и угощаемым,

Не по чину, не по летам,—

а по доброму изволению хозяина.

Гостей было уже много, когда я вошел в высокие чертоги его сиятельства. Не имея никакого права на известность, я не мог возбудить никакого внимания своим прибытием; а моя природная застенчивость воспрепятствовала мне призвать на себя любопытство. Я остался незаметным. Из угла, представившего мне тихое и безмятежное убежище, усмотрел я только одно знакомое лицо, между множеством присутствующих. Это был мой старинный приятель Тленский. Он беседовал жарко с одним молодым офицером, перед большою картиною, на которую весьма нередко простирал указательный перст свой. Глаза наши встретились. Мы приветствовали издали друг друга зевесовским мановением; но не прежде сошлись вместе, как по приглашении идти в столовую. «Сидеть вместе»,— сказал он мне, пожав руку мимоходом. Я последовал за ним; и, при занятии мест вокруг стола, успел втереться подле него, по правую руку.

Мои скудные сведения в гастрономии лишают меня возможности представить подробное описание обеда, которое не было б, конечно, без занимательности. Я не припомню даже и числа блюд, ибо занимался более слушаньем, чем кушаньем. По общим законам слова, равно господствующим при составлении домашней беседы, как и при образовании целой системы языка народного, разговор начался с односложных междуметий, развился потом на фразы и, уже при конце обеда, посыпался беглым огнем общего собеседования. Говорили прежде о холере; потом о театре; перешли было к политике; но один почтенный, пожилых лет человек, у которого я заметил признаки камергерского ключа, перервал вдруг речь и сообщил разговору другое направление.