Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика

В 1936-м начинает выходить журнал «Общественница», ориентированный на неработающих женщин — жен руководящих работников, инженеров и техников — и призванный включить эту социальную группу в общественно-полезную деятельность. Для него характерна новая стратегия построения общественно-политического издания для женщин: на смену образовывающим и поучающим тенденциям приходит убеждение через положительные примеры [Дашкова 2001:191–192]. С этим связано и складывание нового способа вербальной и визуальной репрезентации женщины, вобравшего в себя оба взаимоисключающих типа женской телесности — «артистический» и «рабоче-крестьянский». Это тип интеллигентной и элегантно одетой «простой» советской женщины[237]. Как правило, она изображается в «деловом» костюме (пиджак и юбка чуть ниже колена), чулки и туфли на невысоком каблуке; у большинства — короткие волосы, кокетливо уложенные «волнами», и подкрашенные губы. Что же касается журнального дискурса[238], то в нем присутствует поощрение эстетических тенденций как в «общекультурном» плане, так и в области моды: знакомство с произведениями живописи и литературы (печатание репродукций картин и рассказов или отрывков классической прозы) начинает сочетаться с прививанием и поощрением навыков в подборе одежды и умением ее носить. С журнальных страниц исчезает проблематика, связанная с чистотой одежды и тела, а с 1936 года (после закона о запрещении абортов) — с абортами и контрацепцией[239]. Начинают ставиться вопросы, касающиеся элегантности и правильного подбора одежды, а также умения ухаживать за своим лицом и телом, т. е. осуществлять косметические, а не только гигиенические процедуры. В понятие «здоровье» начинает включаться не только внутреннее состояние организма (отсутствие болезней и их симптомов, вроде прыщей, сальных волос, излишней худобы/полноты), но и акцентирование внешних проявлений хорошего самочувствия (цвет лица, чистота кожи, блеск волос).

Произошедшие в этот период изменения можно зафиксировать и на уровне «производителя дискурса»: на смену «окультуривающему» дискурсу гигиенистов, научающему основным бытовым навыкам, приходит «эстетический» дискурс специалистов. На это изменение, столь показательное для культурной ситуации 1930-х годов, обращает особое внимание и О. Гурова. Она отмечает, что, «говорящими в текстах становятся эксперты в области эстетики быта, вещей, тела — „специалистка косметического кабинета“, „директор института красоты“, „директор треста ТЭЖЭ“, „художник“, а не физиологи и гигиенисты, как это было раньше». Одежда обсуждается «в контексте темы телесной эстетики, взамен контекста телесной гигиены»[240]. Все это позволяет говорить о наступлении нового этапа как в истории советской культурной политики, так и в способах репрезентации моды.

Выше я обозначила журнальное пространство, внутри которого существовали и взаимодействовали различные понимания моды и женской телесности. Далее я рассмотрю формы взаимодействия трех дискурсивных практик — моды, политики, гигиены в женских и модных журналах конца 1920-х — начала 1930-х годов. Этот период представляется мне наиболее показательным прежде всего потому, что это время дискуссий о понятиях, разброда мнений и складывания идеологических представлений (которые к середине 1930-х годов уже отольются в нормативные идеологические клише). В мою задачу входит анализ форм и способов политизации модного дискурса. Я буду отталкиваться от следующих положений: если моду можно определить как сферу досуга, инновативности и демонстративности, то гигиена репрезентируется через идею полезности, закрепленную авторитетом науки. Политика в этой «связке» осуществляет функцию контроля и идеологического переформулирования положений моды, в том числе и посредством ее тестирования на гигиеничность.