Русская литература первой трети XX века

Вскоре подобного рода обзоры стали привычными и для него самого, и можно без преувеличения сказать, что как раз в них сосредоточен главный нерв критики Брюсова времен «Русской мысли». Отсутствие теоретических статей вполне понятно: читателям журнала споры внутри символистского лагеря были не слишком интересны, да и в сугубо литературные проблемы, отрешенные от действительности нынешнего дня, они вникать вряд ли хотели. Видимо, утратил интерес к таким статьям и сам Брюсов. Если Андрей Белый, Вяч. Иванов, Эллис и многие другие продолжали разработку теории символизма, то для Брюсова она как будто уже более не существовала. Едва ли не в последний раз он обращается к общим проблемам развития символизма в статье, ставшей знаком разделения между устремлениями уже достигшего зрелости и начинавшего клониться к закату символизма и подступающими «новыми течениями в русской поэзии». Эти течения — акмеизм и футуризм — к тому времени еще не сформировались, но брюсовская статья имела принципиальное значение хотя бы уже тем, что зафиксировала распад прежде единого, концентрированного направления на две уже непримиримые фракции. Если опубликованная в свое время в «Весах» статья «В защиту от одной похвалы», отвергая принесение искусства в жертву религии, мистике, «апокалипсису», все же стремилась к сохранению мирных отношений между спорящими сторонами, то статья 1910 года «О «речи рабской», в защиту поэзии» определенно отделила Брюсова от младших символистов и вызвала бурное одобрение тех, кто следовал по возрасту за этими «младшими». Недаром Гумилев писал Брюсову (спутав название журнала, где печаталась статья): «Ваша последняя статья в «Весах» очень покорила меня, как, впрочем, и всю редакцию. С теоретической частью ее я согласен вполне, также и полемической, когда дело идет о Вячеславе Ивановиче, но я несколько иначе понимаю статью Блока»[472]. Но показательно, что эта статья, открывающая полемику с наиболее острыми выступлениями главных теоретиков символизма (ибо на их сторону стал и Андрей Белый) и тем самым оказавшаяся одним из самых явственных симптомов кризиса символизма, появилась не в «Русской мысли», а в «Аполлоне». Этот же журнал ждал от Брюсова и новых статей, но тот их так и не написал: полемика по теоретическим вопросам для него самого словно утратила всякий смысл.

Зато в обзорах «Русской мысли» решительно выявилась та сторона Брюсова-критика, которая в «Весах» оставалась или вообще невыявленной, или, во всяком случае, на первый план никогда не выдвигалась: стремление стать аналитиком литературного процесса, взятого как можно более широко. В «Весах», особенно в последние годы их существования, Брюсов опубликовал несколько статей под заголовком «Новые сборники стихов». Но всегда это были работы небольшого объема и охвата, рецензировалось 3—5 книг, и, что еще более важно отметить, книг символистов или же поэтов, объединенных какими-то общими чертами (как в первой рецензии, где объединение книг Бальмонта, Бунина, И. Рукавишникова, Л. Вилькиной и А. Федорова было явно вызвано их вторичностью — по отношению к другим поэтам или к самим себе). Обзоры же «Русской мысли», носившие нередко то же самое название, охватывали материал гораздо более широкий (до пятидесяти книг в статье «Сегодняшний день русской поэзии») и гораздо более разнородный. Брюсов стремился вывести равнодействующую самых разнонаправленных тенденций. Даже там, где, кажется, вывести какую-то общую линию невозможно, он проводит внутреннее градуирование обозреваемой литературы, выстраивает ее по ранжиру и в рамках своих представлений о литературе (достаточно широких) дает максимально объективную оценку.