Русская литература первой трети XX века

Мне приходится ограничиться этим общим впечатлением от программы, потому что попытка вникнуть в детали ее ставит передо мною некоторые неясности, как то: в определении главных литературных групп указаны три группы (группы рабочих, крестьянских писателей и так называемая группа попутчиков); ими далеко не исчерпываются группировки, возможные в советской России; термин «попутчика» не применим ко мне, пока под «попутчиком» мыслится писатель, существующий «при» революции или «при»-соединившийся к ней; мне, принимавшему социальную революцию (и тем самым принявшему Октябрьскую революцию в момент революции), место не «при» революции, а в самой ней; поэтому-то и к группе «по»-путчиков я не могу себя причислить; вместе с тем я — не партиец, не рабочий и не крестьянский писатель. Неясно усваивая себе номенклатуру литературных групп, я ограничиваюсь общим выражением своего полного удовлетворения тенденциями литературной программы»[535].

Несомненно, в этом небольшом тексте отчетливо видно и наивное лукавство Белого, и неспособность понять нюансы партийного новояза. Его желание обозначить свое место в литературном движении эпохи с наибольшей точностью более всего относится к первому, а возникающие «неясности» свидетельствуют о втором. Несомненно, Белый поддерживал либеральный смысл резолюции и, вероятно, был до известной степени солидарен с теми, кто инициировал обращение в партийные инстанции, ища защиты от варварского напостовства, но он, несомненно, не был в состоянии предусмотреть даже ближайших результатов такого обращения. С этого момента большевистская партия безраздельно взяла дело управления литературой в свои руки, получая возможность разного рода игры — то в либерализм и относительную демократию, то в предельную жестокость. И Белый оказался не только сторонним свидетелем, но отчасти и участником этих игр, когда, в поисках возможности нормального литературного развития, шел на компромиссы, сегодня выглядящие с трудом оправдываемыми.

Если говорить всерьез, то Белый оказался едва ли не единственным представителем русского модернизма начала века, на судьбе которого оправдалось одно из положений резолюции, касавшихся «попутчиков»: «Общей директивой должна здесь быть директива тактичного и бережного отношения к ним, т. е. такого подхода, который обеспечивал бы все условия для возможно более быстрого их перехода на сторону коммунистической идеологии»[536]. Если мы вспомним, что под «идеологией» имелось в виду в первую очередь умение выслушивать и одобрять с должным тщанием новейшие партийные документы (а это отчетливо показало все дальнейшее развитие советской литературы, — о подлинной идеологии речи практически никогда не было), то путь Белого в этом отношении был весьма показателен.

И вместе с тем нуждается в истолковании и объяснении возможность и необходимость для него писать такие тексты, как «Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития»[537] (где уже само название показывает сложность его идейного пути), «Ракурс к дневнику», «Основы моего мировоззрения», «История становления самосознающей души». Неизученными остаются многочисленные материалы, связанные с антропософскими занятиями Белого. Несомненно, нуждаются в более пристальном рассмотрении мемуары, особенно в сопоставлении с более ранними их редакциями (воспоминаниями о Блоке в «Записках мечтателей» и «Эпопее», берлинской редакцией «Начала века»[538]). Еще далеко не полностью исследованы отдельные тексты Белого, в которых он описывает свой собственный путь в категориях, выработавшихся у него к концу двадцатых годов, когда в концентрированном виде даются схемы этого пути (особенно следует выделить громадное письмо к Иванову-Разумнику от 1—3 марта 1927 г.[539]). Наконец, явно недостает серьезных исследований прозы Белого второй половины двадцатых и начала тридцатых годов, которая также вступает в сложные отношения с идеологемами этого периода[540]. Постоянное смещение точек зрения, осмысление и переосмысление своих прежних позиций, отказ от некоторых предыдущих принципов и упорная защита других — все это происходило весьма и весьма сложно и требует ряда специальных монографических исследований. В данной статье мы выбираем лишь один из многих возможных аспектов изучения литературной позиции Белого второй половины двадцатых и самого начала тридцатых годов — его тяготение к тем явлениям в современной литературе, которые могли бы сходно оцениваться и в его восприятии, и в восприятии современной советской литературной критики. Вряд ли нужно говорить, что мотивы совпадений у Белого и критиков чаще всего бывали различны, но сами совпадения были для него лично очень важны, так как убеждали в мысли, что его воззрения на литературу совпадают с господствующими в современности и, следовательно, он не отделен от времени, а развивается вместе с ним.