Русская литература первой трети XX века

Недавно собиратели русской эротической поэзии перепечатали примечательный текст, входящий в сборник «Между друзьями», который устная традиция упорно приписывает перу П.В. Шумахера, что вызывает, впрочем, и обоснованные сомнения. Вероятно, перед нами плод коллективного творчества. Часть этих произведений, а именно те, что снабжены подзаголовком «Ода», восходят, несомненно, к преломленной в силу поэтического дилетантизма традиции барковских од. Переписывая по-своему стихотворения осьмнадцатого века, неведомые нам поэты второй половины века девятнадцатого явно пародировали, наряду с барковскими, еще и космические мотивы ломоносовских философских од:

Парю и зрю душевным оком:
Миры несутся предо мной
В неизмеримом и высоком
Пространстве, ум смущая мой.
Все дивно, чудно, стройно это!
Вот длиннохвостая комета,
Вот лучезарная звезда... [852]

Стоит напомнить, что традиция философских од XVIII века была одной из тех, что живили поэзию Ивана Коневского. Одно из самых знаменитых его произведений (в частности потому, что в нем не без основания усматривается источник одного из важных мандельштамовских образов) так и названо «Наброски оды», причем очевидно, что ода эта — философская. Традиция восприятия Коневского как поэта-философа была задана еще статьей Брюсова «Мудрое дитя», и с тех пор сохранилась в неприкосновенности на протяжении долгих лет.

Как кажется, именно эту репутацию и атакует, причем достаточно серьезно, Гумилев в процитированном четверостишии. Дело в том, что «ода», начало которой мы привели, названа «Хуй», и все ее продолжение совершенно непристойно даже для нашего времени, не говоря уже о начале XX века. И примерно в середине обширного стихотворения находим строки, которые Гумилев дословно цитирует:

У папы Юлия II
Была ученая корова,
Манда ее была гола
И папе этому мила.
Из хроник видно, что, бывало,
Она ему и поддавала... [853]

— и так далее.

Таким образом, из полушутливого и в то же время достаточно серьезного спора с Брюсовым о природе слова, четверостишие это переходит в разряд чрезвычайно злых пародий на все поэтические принципы Коневского, а вместе с тем, очевидно, и на принципы всего символизма.

В упоминавшейся статье Брюсова «Мудрое дитя» один из главных итогов поэзии Коневского определен так: «С <...> непобедимым любопытством подступал Коневской ко всему, где чуялся ему исход из узко человеческого мировосприятия и миропонимания. И ему казалось даже, что такие исходы — везде, что стоит чуть-чуть подальше, поглубже вникнуть в привычнейшие, повседневнейшие зрелища, как за ними открываются тайные ходы и неведомые глубины <...>. Ему казалось еще, что властным сезамом, открывающим эти потаенные двери, служит не что иное, как знание их»[854].

Напомним классическую статью Гумилева «Наследие символизма и акмеизм»: «Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. <...> И он вправе спросить идущее ему на смену течение, <...> какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой вопрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать.

Второе — что все попытки в этом направлении — нецеломудренны»[855] .