Русская литература первой трети XX века

Не менее существенно и то, что воззрения Коневского на поэтическое слово в значительной степени отличались от тех, что предлагал акмеизм и, в частности. Гумилев. Слово заклятия (как называется одно из принципиальных стихотворений Коневского), спасающее от гибели, «мысли членораздельный звук», воспринималось более поздними современниками как слово отчетливо символистское,— отсюда напряженный интерес к Коневскому Вяч. Иванова и молодого С.М. Городецкого. В то же время для поэтов акмеистического круга, при всем интересе к Коневскому, его произведения явно воспринимались как стадия детскости (или отрочества) поэзии современной. Прежде всего это, конечно, относится к оценкам Мандельштама середины двадцатых годов и, судя по всему, к восприятию Коневского поэтами, в десятые годы связанными с «Центрифугой»[856]. Но для Гумилева, одного из создателей акмеистической теории, с Коневским было связано общесимволистское предание о нем как образце поэта, которое следовало развенчать. В то же время в концепциях слова у двух поэтов есть как совпадения, так и отчетливые различия. Вряд ли Гумилев мог бы по сути и всерьез оспорить то из «Мыслей и замечаний» Коневского, которое так и озаглавлено «Слово», но само стремление сделать слово предметом, изобретенным «прорицателями, вещунами и чародеями»[857], для Гумилева должно было выглядеть профанацией того слова, что «осиянно <...> средь людских тревог»[858]. И в не опубликованной при жизни эпиграмме он перевел «нецеломудренность» символистских попыток мистического постижения мира в самый буквальный план, тем более оскорбительный для памяти Коневского, что он был одним из защитников аскетического идеала в жизни, полемизируя по этому поводу с В.В. Розановым[859]. Но здесь мы уже вступаем в область предположений, поскольку статья Коневского не была опубликована и даже не упоминалась в списке его работ, оставшихся за пределами собрания сочинений, а биографические подробности той легенды о поэте, которую знал Гумилев, нам не известны доподлинно.

7. Мандельштам и Ходасевич: неявные оценки и их следствия

Известно, что в системе литературных воззрений В.Ф. Ходасевича творчество Мандельштама не занимало сколько-нибудь значительного места, хотя он рецензировал несколько книг своего младшего современника[860]. Однако, как нам представляется, при обращении к известным оценкам следовало бы учитывать несколько дополнительных источников.

В письме к С.Я. Парнок от 22 июля 1916 г. Ходасевич писал: «Знаете ли? — Мандельштам не умен, Ваша правда»[861], а несколькими днями ранее — жене: «Мандельштам дурень: София Яковлевна права. ПРОСТО глуп. Без всяких особенностей»[862]. Очевидно, в этих письмах он договаривал те слова, которые были не сказаны, но вполне ощутимы в рецензии на «Камень» 1916 года[863].

Однако, как нам представляется, эта оценка имеет значение и более общее, относится к тому, что представлялось Ходасевичу принципиально отличающим его поэзию от творчества Мандельштама. В воспоминаниях «Блок и Гумилев», рассказывая об одном из заседаний второго (или, по другой нумерации, третьего) «Цеха поэтов», Ходасевич так оценивал прозвучавшие на заседании отрывки из поэморомана С. Нельдихена «Праздник»: «В сущности, это были стихотворения в прозе. По-своему они были даже восхитительны: той игривою глупостью, которая в них разливалась от первой строки до последней. Тот «я», от имени которого изъяснялся Нельдихен, являл собою образчик отборного и законченного дурака, притом — дурака счастливого, торжествующего и беспредельно самодовольного»[864]. В этом рассказе Мандельштам нарочито отделен от происходящего на собрании[865], однако один из забытых эпизодов петербургской литературной жизни начала 1921 года, то есть как раз того времени, когда происходило действие, описанное Ходасевичем, позволяет восстановить связь между двумя поэтами, упомянутыми в его мемуарах столь близко друг от друга. В газетной заметке, не учтенной в новейшей и наиболее полной библиографии Мандельштама[866], повествуется: «17 февраля в «Доме Искусств» Вл. Пяст читал лекцию о последних (новейших) поэтах, объединяемых этим «домом» и известных, пожалуй, только ему одному[867]. Подразделив разбираемых поэтов на три группы: Ахматовой, Маяковского и Мандельштама, Вл. Пяст особенно долго остановился на некоем С. Нельдихене.

Сравнив его с тем «волшебным принцем», который призван судьбою разбудить от долгого футуристического сна «спящую красавицу» современную поэзию, докладчик привел образцы творчества Нельдихена. <...> После доклада Вл. Пяста состоялась дискуссия. И вот, когда один из оппонентов из публики в своей беспристрастной речи открыто заявил, что Нельдихен не только не «волшебный принц», но даже и не поэт вовсе, то обиженный Нельдихен, а с ним вместе поэты О. Мандельштам и Г. Иванов подскочили с кулаками к столу и заявили, что они не допустят в стенах Дома Искусств таких суждений о своих членах.