Русская литература первой трети XX века

Однако сперва позволим себе привести подборку выписок из дневника, позволяющих лучше представить себе замыслы автора, в более полном объеме, чем это было сделано ранее. 6 июня: «Я думаю книгу стихов назвать «Amor Victor»[975]; когда-нибудь напишу жизнь Александра и M-me Guyon»; 14 июня: «Составил план «Мартиньяна». Жаль, что ничего нельзя будет писать: или приняться за «Красавца Сержа»? Все другие планы требуют подготовки». На следующий день следует запись: «Не начать ли мне «Красавца Сержа», не думая о цензуре?» 16 июня: «Составлял план «Красавца Сержа». Это будет вещь не для печати».

Следующее упоминание об интересующих нас планах последовало через десять дней, 27 июня: «Осенью буду заниматься к путешествию M-me Guyon и Александру, пиша «Сержа» в то же время». Опять после перерыва, 9 июля: «Не знаю, начинать ли «Красавца Сержа» здесь?». Во второй половине июля желание писать снова возникает, но с определенными оговорками. Так, 18 июля Кузмин записывает: «Нужно приниматься за «Сержа», он пропишется месяца три». На следующий день: «Очень хочется писать, но, м<ожет> б<ыть>, не «Красавца Сержа»». 22 июля, после записи предыдущего дня: «Очень хочется писать», — сообщается: «Начал «Красавца Сержа», но писать его, вероятно, буду лениво. «Перевал» тоже просит к осени рассказ, а я все концепирую длинные для журналов повести».

Следующие записи относятся уже к началу августа и свидетельствуют, что Кузмин, обдумав план работы над новыми произведениями, все время откладывает работу над ними на более поздний срок. 1 августа: «Читал Лукиана, По и Пушкина, мог бы продолжать «Сержа». Напишу пьесу «Орест»». 2 августа: «Зимою напишу «Сержа», «Фирфакса», «Ореста» и «Разговор о дружбе», кроме стихов. Меня радует, что есть, что писать. Положительно центр тяжести переносится в творчество. А, м<ожет> б<ыть>, я и ошибаюсь». 4 августа: ««Сержа» не пишу, помышляю об осени, о работе, о друзьях; какими-то я их встречу? И милый «Фирфакс», и «Орест», и музыка, и все». 5 августа: «С какою радостью осенью буду писать «Ореста» и «Путешествие», посвящаемое Брюсову»[976]; 7 августа: «Что же это я ленюсь, в самом деле. За «Сержа» приниматься большое отсутствие аппетита; если бы я был достаточно осведомлен, сейчас же принялся за «Ореста», хотя главные мои aspirations к «Фирфаксу». 11 августа: ««Сержа» писать не хочется, другого не могу. Все до осени. Покуда подчитаю к «Фирфаксу», буду писать «Ореста»». Вскоре после этого Кузмин вернулся в Петербург и летние планы отменились. Последний раз «Орест» упоминается 4 сентября, и после этого времени никаких свидетельств о том, что задуманные и хорошо уже себе представлявшиеся произведения писались, обнаружить не удалось, да, скорее всего, и не удастся. Кузмин расстался с замыслами.

Сразу скажем, что «Разговор о дружбе» никак не отразился в доступных нам материалах, от повести о мадам Гюйон остался лишь ряд выписок, которые не дают возможности представить себе ее содержание хоть сколько-нибудь полно, зато содержание «Ореста» и «Красавца Сержа», как представляется, до некоторой степени можно реконструировать, причем последнего — в значительно большей степени, так как он, очевидно, и был более подробно продуман, столь подробно, что Кузмин даже, вероятно, поручил ездившему в конце лета в Москву С.А. Ауслендеру поставить в известность руководителей «Весов» и «Скорпиона» о своем новом произведении, и после его возвращения записал: «Предложение «Скорпиона» есть издание вместе «Карт<онного> дом<ика>», «Крыльев», «Красавца Сержа»» (19 августа). К достаточно важной содержательной стороне этой записи мы еще вернемся, а пока попробуем представить, что нам известно, о пьесе «Орест».

План ее, содержащийся в тетради, таков:

«1) Ночь, приплывают. Орест томится. Пилад его успокаивает. Туземцы. Пилад умоляет, уводят.

Ожидают Ифигении. (сна) Она выход<ит> поражен<ная>. Спор о жертв<енности?>. Кричат, чтобы отложили.

Тюрьма. Свидание с Пиладом. Дружба.

Берег моря. Спасает, солнце. Боги награжд<ают> дружбу»[977].

Представляется довольно сложным выяснить, какие именно изменения Кузмин собирался внести в известный сюжет об Ифигении в Тавриде, поскольку сохранившийся материал для этого слишком мал, однако, судя по всему, сам замысел возник под влиянием пассажа из «Крыльев», где учитель греческого языка Даниил Иванович рассказывает герою: «В XV-м веке у итальянцев уже прочно установился взгляд на дружбу Ахилла с Патроклом и Ореста с Пиладом как на содомскую любовь, между тем как у Гомера нет прямых указаний на это». И на реплику Вани: «Что ж. итальянцы это придумали сами?» Даниил Иванович отвечает: «Нет, они были правы...» Дальнейшие его рассуждения уже не относятся к сфере, нас интересующей.