Русская литература первой трети XX века

Можно высказать предположение, что особо нежное отношение автора к небольшому и довольно незначительному рассказику «Кушетка тети Сони» было вызвано прежде всего тем, что в нем ему впервые на современном материале удалось уйти от прямых автобиографических аллюзий, которые могли бы быть замечены посторонними. В предыдущих же опытах своих он, всячески маскируя лица и события действительности, все-таки регулярно склоняется к тому, чтобы они были более чем явно различимы за текстом. Характерный пример этого — работа над сюжетом и ономастикой «Картонного домика», материалы для характеристики которой также дает названная рабочая тетрадь.

Отсылая за общей характеристикой повести и ее соотношения с действительностью к упоминавшейся нашей работе «Автобиографическое начало в раннем творчестве Кузмина», отметим, что уже в планах автор все время играет на том, что автобиографизм должен восприниматься как явление художественное, но в то же самое время художественность должна проистекать из того, что происходило с автором и героями в реальной действительности. Так, видимо, именно из-за слишком явного претворения реальности в «поэзию» был отброшен предполагавшийся первоначально эпиграф, сам по себе, безотносительно даже к своему смыслу, переносивший современное и автобиографическое в сферу чистой лирики, да еще остраненной иностранным (и вдобавок недостаточно популярным итальянским) языком:

Е come a fronte dell'oggetto amato
Instinto soffocar si naturale?
E gioventu senza piacer che vale?
(Casti. L'Aurora)[982]

.

Но зато в планах, которые мы здесь не будем воспроизводить полностью, поскольку они в подавляющем большинстве случаев не дают особого материала для суждений об изменениях сюжета или о чем-либо подобном, герои регулярно называются теми именами, которые они носили в действительности: «У меня»; «Прощальное письмо Пав<лику>. Нувель»; «У Вилькиной»; «Объяснение (с Феоф<илактовым>)»; «Мейерхольд»; «С Сереж<ей>»; «У Сомова». И лишь затем начинается игра с именами. Для реального Павлика Маслова сначала предполагается оставить собственное имя, но затем придумываются два варианта — Петя или Сережа (еще без указания фамилии, которая в повести будет «Сметании»). Л.Н. Вилькина зашифровывается именем Адель Петровна Закс (в окончательном варианте ее зовут Матильда Петровна[983]), Курмышевы обретают свою фамилию сразу, так же как и Даксель (с небольшим вариантом — Таксель), и Валентин (в плане ему придумана фамилия Зайцев, которая в тексте не появится), и Налимов (в плане у него было еще имя и отчество — Антон Пе<трович>).

Демьянов (под которым подразумевался сам Кузмин) носил в плане фамилию Курмышев, более отчетливо обнажавшую его родственную связь с прочими Курмышевыми; но интереснее всего поиски фамилий для Мятлева и Темирова. Имя и отчество для Мятлева были придуманы сразу — Павел Иван<ович>, а вот фамилия поначалу была иная — Вершинин. И пока он именовался так, Кузмин выбрал для Темирова-Сапунова-Феофилактова имя последнего — Николай Павл<ович>, потом записал фамилию, которую нам прочесть не удалось, а потом начал писать: «Мят», остановился, зачеркнул, отдал эту фамилию Вершинину, и спустя уже некоторое время придумал новую (она записана карандашом) Ронин.

Не беремся сейчас угадывать, чем вызваны такие перемены и почему особое внимание при этом было уделено художникам, но отметим, что в следующем плане (неполном) персонажи уже по большей части называются теми именами, которые были для них придуманы:

«6. (Начало любви. Появл<ение> повести. Сплетни). У Сакс.

(У Курмышев<ых>. Раиса разгов<аривает> с бабушкой ).

(Первые слухи. Мейерхольд. Бумажн<ый> бал. Предп<оследняя> репетиция).

(Разговор с Темировым о Мятл<еве>. Macrotage).

(Объяснение. На тройке. Павл<ик> спит).

(У Курмышев<ых>. Моют руки).

(Об<ъяснение> с Валент<ином>).

(13. Бумажн<ый> бал (дал бы пощечину)).

14. Отъезд».

Таким образом, что существенно для наших дальнейших выводов, в сознании Кузмина вполне возможным путем создания «современной» прозы было движение от описания событий, происходивших в действительности, к постепенной их обработке с приданием ореола некоторой вымышленности или, во всяком случае, прикрытия от непосредственного читательского узнавания.

Что же касается повести «Красавец Серж», то для ее реконструкции у нас есть довольно большие возможности, если иметь в виду не только сохранившиеся планы и разработки (к сожалению, то, что Кузмин, как зафиксировано в дневнике, начал писать, на настоящий момент нам неизвестно), но и совокупность прочих фактов.