Русская литература первой трети XX века

И вот этот добровольный отщепенец России, который бежал из нее за то, что она

полна неправды черной,
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи коварной,
И лени мертвой и позорной
И всякой мерзости полна,

он верил, однако, что эта всемирная жертва суждена России, его отчизне. Но он верил, что эта смерть России к жизни всех народов, что это — животворящая смерть. Он признается :

Как сладостно — отчизну ненавидеть
И жадно ждать ее уничтоженья!
И в разрушении отчизны видеть
Всемирного денницу возрожденья!

Печерин, можно сказать, домучился до этого признания, до этой веры,— в уничтожении отчизны видеть начало всемирного возрождения. Тогда никакие события его не предвещали, но он смутно чуял его возможность, и его результаты: погибнет Россия как особое государство, и через ту гибель весь мир перешагнет в новое будущее. «Начинается новый цикл в истории».

Печерин был интеллигентом высокой марки, профессором классической филологии, человеком живой совести, беспокойного и требовательного духа.

Его идея о том, что Россия должна потерять самое себя, свое царство, свое лицо, отречься от самой себя во имя человечества и ради человечества, есть очень сложная, интеллектуально и морально выстраданная идея.

Но этот величавый и заманчивый образ России, распятой на кресте ради всеобщего воскрешения, мелькал и у простых русских людей, бродил и вспыхивал в умах и сердцах многих. И притом давным-давно.

Ни много ни мало, как четыреста лет тому назад, идею Печерина высказал немудреный «сельский человек», который говорил про себя, что он «учился буквам, а эллинских борзостей не текох, а риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы в беседе не бывал...»

В шестнадцатом веке философия истории выражалась в терминах религиозных. Иначе люди, и не только церковные, особенно в средневековой Руси,— иначе как по-религиозному и не умели мыслить; иначе не могли оформить своих мирских и светских общественных идеалов. Все их интересы и надежды окутывала религиозная оболочка.

И вот в уме этого сельского человека в эпоху первых московских царей засела крепкая мысль, что царство русское есть последнее мировое царство,— за которым последует вечное царство Христа на земле. Т.е. он хочет сказать, что когда погибнет «российское царство», за ним водворится какое-то небывалое царство правды. Кончина русского царства есть начало всемирного счастья светлого «паче солнца». Что именно из Москвы прольется этот свет, что Москва пуп земли, точка ее переворота, по его терминологии, Москва — третий Рим, последний объединитель мира, направляющий народы к земному раю путями новыми.

В таких же наивных религиозных чаяниях о будущем подвиге России мечтали некоторые старообрядческие писатели.

«...На третьем же Риме, еже есть на рустеи земли, благодать светлого духа воссия... Вся христианская приидут в конец и снидутся во едино царство... и страна наречется светлая Россия...»

Но из глубины древней России, из глухих монастырских келий, перенесемся через века к месяцу октябрю тысяча девятьсот семнадцатого года, к тем десяти дням, которые потрясли мир.

Мы услышим предсмертный вещий голос последнего великого поэта старой русской интеллигенции.

Двенадцать Блоковских красногвардейцев, с ружьями за плечами, «вдаль идут державным шагом». Они тоже простые стихийные русские люди, от сохи или от станка. Не штудировали Карла Маркса. Но у них стихия та же, печеринская: черная злоба, святая злоба. Сначала убить святую Русь, а потом раздуть мировой пожар в крови, чтобы старый мир, как пес безродный и паршивый, погиб в этом пожаре, как с простреленной головой девка, которая шоколад Миньон жрала.

Товарищ, винтовку держи, не трусь.
Пальнем-ка пулей и святую Русь,

в кондовую, в избяную, в толстозадую, максимилиано-волошинскую, русовскую (Отчий дом)...

Первая пуля красногвардейца в грудь своей матери — святой Руси. Но эта жертва — великая, роковая, священная. И автор «Двенадцати» кончает свою революционную октябрьскую поэму религиозным видением:

Впереди с кровавым флагом
…………………………
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос...

И этот Исус Христос впереди большевицких красногвардейцев (именно старообрядческий Исус) тонкими ниточками связан и с мечтой старца Филофея о светлом Христовом царстве, и с предсказанием Печерина о кровавом обновлении народов через гибель и ненависть к отчизне, через матереубийство.