Русская литература первой трети XX века

Таким образом, скорее всего, задумывавшийся «Орест» должен был вписаться в ряд отчетливо «идеологических» произведений Кузмина, где константными темами являются мизогиния (и здесь, видимо, можно осторожно предположить, что роль Ифигении должна была представляться если не роковой, то могущей привести к трагической развязке), наставничество на пути к истинной любви и ряд более или менее драматических происшествий, в результате которых решается судьба главного героя.

Гораздо более полную информацию можем мы получить о замысле повести (и сравнительно большой, если писать ее Кузмин, обычно работавший, если не было внешних или внутренних помех, достаточно быстро, предполагал три месяца) «Красавец Серж». Прежде всего, стоит отметить, что задумывалась она в то время, когда Кузмин интенсивно размышлял о природе своих прозаических намерений. Так, 20 июля, среди приведенных выше записей о «Серже», он говорит: «Очень хочется писать и почти нечего. Хотелось бы быть сознательным и сознательно отказываться от некоторых сторон, хотя бы и доступных мне, творчества. Хотелось и в авторах и в себе иметь только легкое, любовное, блестящее, холодноватое, несколько ироническое, без au dela, без порывов вдаль, без углубленности». Конечно, всегда можно наткнуться на собственное или со стороны возражение, что устремление это было мимолетным, прошедшим без следа (и действительно, в «Подвигах великого Александра», например, обдумывавшихся в это же время, Кузмин двигается по прямо противоположному пути), но стоит, видимо, обратить внимание и на то, что приведенная цитата выглядит достаточно точно описывающей повесть «Картонный домик», которую Кузмин только что увидел опубликованной, хотя и без последних четырех глав. Именно к размышлениям о «Картонном домике» и дальнейших планах собственной прозы, по всей вероятности, восходит и замысел «Красавца Сержа», тем более, что возникал он на фоне постоянных обсуждений в переписке с Нувелем соотношения «современных» сюжетов и исторических «отдалений», спровоцированных, видимо, почти одновременным выходом в свет «Картонного домика» и «Приключений Эме Лебефа». 4 июля Нувель пишет Кузмину: ««Картонный домик» понравился мне во вторичном чтении больше, чем в первый раз, несмотря даже на совершенное над ним обрезание. Во-первых, он отлично написан, лучше, чем «Эме Лебеф». Во-вторых, очень хороши разговоры, а рассказ о Семенушке — прямо шедевр. К сожалению, в нем нет цельности, это какой-то беспорядочный калейдоскоп или, скорее, несколько попорченный кинематограф. «Прерванная повесть» очень хороша»[978]. И через месяц после этого начинается краткое, однако весьма существенное для нашей темы (поскольку касается и интересующих нас планов) обсуждение данного вопроса. 11 августа Нувель сообщает свое суждение по поводу повести С. Ауслендера «Флейты Вафила», распространяющееся, конечно, и на прозу самого Кузмина: «Однако я должен сказать, что все эти Вафилы и прочие дафнисоподобные юноши мне немножко надоели и хочется чего-то более конкретного, ну, напр<и- мер>, современного студента или юнкера. Вообще удаление вглубь Александрии, римского упадка или даже XVII 1-го века несколько дискредитирует современность, которая, на мой взгляд, заслуживает гораздо большего внимания и интереса. Вот почему я предпочитаю Вашу прерванную повесть и «Картонный домик» (несмотря на «ботинку») «Эме Лебефу» и тому подобным романтическим удалениям от того, что сейчас, здесь, вокруг нас»[979]. Через день Кузмин отвечал ему письмом, которое мы уже цитировали в начале статьи, добавляя: «Только не очень шпыняйте меня за «Эме Лебефа» (malgre tout et tous лучшее мое) и не влеките временно не расположенного к тому, что «сейчас и вокруг»»[980].

Как видим, для Кузмина принципиально отстаивание собственного права на обращение к современности на тех же правах, что и к отдаленным эпохам. Он явно не согласен обращаться только к современности, хотя и отдает ей должное.

Дело здесь, вероятно, в том, что для него в первые годы творчества «современная» проза была почти неизбежно связана с подчеркнутым автобиографизмом, который чувствовали не только друзья, но и достаточно посторонние люди. И «Крылья», и «Картонный домик» воспринимались как сцены из быта автора повестей, что вызывало у него амбивалентную реакцию: с одной стороны, он не протестовал против такого восприятия, но с другой — бывал озадачен масштабом непонимания как критики, так и друзей[981].