Русская литература первой трети XX века

Вся пятая часть выглядит неясной. На некоторые размышления наводит строка «Богородица пристает». Под этим может иметься в виду опыт Сержа в секте хлыстов, где руководительница «корабля» именовалась Богородицей. Нам не известно сколько-нибудь достоверно, имел ли Кузмин контакты с хлыстами, но в свете известных материалов о распространении секты в России и интересе различных писателей к ней это вовсе не исключено[1003]. Если такое наше предположение справедливо, то тогда купец должен быть явно также связанным с хлыстами, а вся история — завершаться разрывом с сектантами.

Из следующей части более или менее ясны два пункта, связанные с деятельностью натурщика. Если пренебрежительное отношение Кузмина к этой стороне профессиональной деятельности Валентина очевидно, то для Брешко-Брешковского она выглядит вполне существенной. Процитируем хотя бы часть тех строк, которые характеризуют внешность и поведение Клавдия в романе:

«Толпа петербургская так бедна красками, так монотонна! Мало-мальски яркое пятно уже овладевает вниманием.

А он весь такой экзотический, и что-то беспокойное, именно беспокойное в его внешности. Где-нибудь в Париже, в Неаполе Жернов, пожалуй, не заметил бы его, но здесь, на Невском...

Юношеская, гибкая фигура, даже чересчур гибкая,— он злоупотреблял этой гибкостью, извиваясь на ходу и ритмично колыхаясь торсом. Рассыпаются до плеч густые в кольцах черные волосы. Им тесно под плоским беретом. <...> Красив ли он? Нет, не красив. Ни одной правильной черты. Но каждая линия страшно характерна! Голова напоминает один из строгих карандашных портретов Гольбейна. <...>

Тон его тела был нежный, бледный, серебристый. Такие гармоничные мужские фигуры — далеко не на каждом шагу. Академик, поглаживая густую, длинную бороду, заметил:

— Для Антиноя не сыскать лучшей модели. Ни одной погрешности в пропорциях. <...>

Не прошло мгновенья, как перед живописцем был юный Вакх. Откинув назад голову, в чувственном экстазе, с полураскрытым ртом, Клавдий протянул вперед обе руки, белые, атласистые, как шевелящиеся змеи. <...> Потом Клавдий перевоплотился в титана. <...> Когда он лег неподвижным сфинксом, упершись локтями в ковер и взяв лицо в руки, застывшее, непроницаемое, каменное лицо, формы и линии спины получались артистические...» (С. 10—13)[1004].

Трудно сказать, дополнялось ли это описаниями уверенности героя в своей духовной исключительности, но на всякий случай процитируем и те строки романа, которые об этом повествуют: «Нет, вы ничего не понимаете! Надо любить красоту. Красота — это все. Вы думаете, Клавдий ничего не понимает? Ошибаетесь. Клавдий — богатая натура. Ты смеешься, Поль? Смейся. Ты — барин, дворянин, а ты не стоишь Клавдия. Да, да, не стоишь... Я должен был родиться в богатстве. Из меня, может быть, вышел бы Перикл или Алкивиад... А я родился в нищете. Я не знаю, кто был мой отец, но моя мать — простая, бедная женщина. Я — безграмотен, еле пишу, но вы почитайте мои дневники! Может быть, из меня вышел бы писатель, художник, музыкант, поэт... Клянусь вам, господа, я умею тонко чувствовать! Я выше толпы, да, выше... А она меня презирает... И мне хочется крикнуть ей, взять и крикнуть...

— Свиньи вы все! Я вас презираю, я, Клавдий...» (С. 49).

Что же касается пункта «в женском платье», то он, конечно, может касаться и каких-то неизвестных нам приключений самого Валентина-Сержа, но может быть и каким-то вариантом воспроизведенного Брешко-Брешковским рассказа Клавдия: «Эх, господа, был в Москве один человек, тот меня понимал... Тот понимал... Зачем я не писатель, не романист? Ему за шестьдесят, нет, больше. Семьдесят. Барин с головы до ног. Манеры, голос... Еще в молодости он выщипал себе бороду и усы... По волоску выщипал... <...> Да, так он мне рассказывал свою молодость... В театрах он появлялся в дамских туалетах и никто не сказал бы, что он мужчина. Для забавы он конкурировал с известной тогда кокоткой Бланш и брал всегда себе ложу напротив ее ложи. И вот соперничество! Каким-то образом он узнавал наперед ее туалеты и себе делал... На них вся Москва смотрела — кто победит? У каждого своя свита...» (С. 49—50)

Варианты «бедствий» героя, несомненно, могут быть самыми разнообразными, однако могут соответствовать и тому, что фигурирует в романе: «Помню, выпали особенно подлые дни. Мать уже не служила больше в оперетке. Подурнела, постарела... Таких не держат. Нужны молодые, хорошенькие, чтобы буфет хорошо торговал. Там, как и везде, не буфет при театре, а театр при буфете. Матка — я дома зову ее маткой — поступила на резиновую мануфактуру поденно. Много не выработаешь. А я, как назло, позировал две недели в академии одному конкуренту и не получил ни копейки» (С. 101). И как раз в этом момент по сюжету Брешко-Брешковского Клавдий встречает некоего светского авантюриста князя Тигринцева, который — вовсе не исключено — может соответствовать первому любовнику Сержа, что намечено в плане Кузмина.