Русская литература первой трети XX века

22 июня 1891 года

Мой друг, извини меня и не брани за мое молчание, которое, без сомнения, тебя печалило. Все как-то не случалось мне писать: то было впечатление дороги и путешествия, и потом было слишком грустно; хотя теперь не менее грустно, даже еще хуже, но я все-таки пишу. Мне тяжело потому, что я остаюсь совершенно чужд здешней природе и не могу говорить, как Юша, что «я видел Италию, Францию, Германию, но ничто мне не переворачивает внутренности, как караульский выгон!»[1062], а у меня внутренности переворачиваются только после обеда. Во-вторых, мне тяжело, так как все-таки я живу в чужом семействе, которое совершенно мне не знакомо и смотрит на меня чуть ли как не на приживальца. Впрочем, тут, может быть, я мелочно самолюбив, но все-таки неприятно. Я раскаиваюсь отчасти, что я поехал, я ужасно тоскую по морю. С внешней стороны все любезны и гостеприимны, но иногда что-то проскальзывает, что заставляет меня предполагать, что на меня смотрят именно таким образом. Может быть, я ошибаюсь — дай Бог.

Его дядя и тетя[1063] очень умны и образованны, но односторонни и довольно нетерпимы, так что часто приходится уходить, чтобы не слышать глумления над тем, что дорого и свято для меня. Юша очень подпадает под их влияние и часто высказывает взгляды совершенно отличные от прежних. Вообще я более и более замечаю, что все то, что он так логично, убедительно и даже красноречиво иногда доказывает, не составляет для него сердечных, субъективных убеждений, а он сам их себе привязывает, считая это удобным. Я не знаю, что действительно составляет его убеждения, разве то, что за отсутствием убеждений нужно говорить фразы, сообразуясь с обстоятельствами. Он «все признает, все понимает, всем может восторгаться, все допускает». А в сущности он ничего не признает, ничего не понимает, ничем не может восторгаться, а его терпимость имеет целью <с> помощью пустых фраз привести всех к его нетерпимости. Ядро этого составляет пустое фразерство и педантизм. И так во всем, во всем!

Не думай, что я забыл правило: «Не судите, да не судимы будете». Я не сужу, я не упрекаю (всякий человек сам себе судья), но мне горько, бесконечно горько.

Я получил правила из консерватории[1064]. Довольно туманно, хотя и не Шуман. Но все-таки готовлюсь, там — что Бог даст. Как ты? пиши, пиши, чтобы я здесь не умер с тоски. Скоро мы оба предадимся искусству, и как светло потечет наша жизнь. Светло не в матерья<ль>ном отношении, а в занятиях обожаемым делом. Я знаю, что иду не на розы, а на чердак, и все-таки иду с блаженством, с глубоким блаженством.

Прощай, мой милый, мой дорогой друг.

М. Кузмин.