Русская литература первой трети XX века

Зачем никто из тихих и скорбящих
Не уронил слезы в обители моей?
Зачем никто движеньем рук молящих
Не зажигал томительных огней?

Их зажигает ночь у ложа одиноких,

В нее влюбленных — в тихую печаль.
Зачем никто не направлял очей глубоких
В мою таинственную даль[212]?

Здесь еще невозможно увидеть никаких даже попыток усвоить себе культуру стиха, так решительно нарабатываемую к концу девятисотых годов, культуру стиха символистов, — все погружено в безразлично нивелированную поэзию XIX века. Но уже очень скоро появляются и «дерзания», служившие верным клеймом шаблонизированного декадентства в духе Бальмонта:

И дерзкий червь, рожденный тьмой,
Я к солнцу свой полет направил,
Но взор светила огневой
Мне крылья мощные расплавил.

И я упал, как горний прах.

Я в тлен ушел — безумец тленный...
Я умирал... В моих ушах
Смеялось солнце, царь вселенной.

В этом стихотворении, написанном в 1910 году, отчетливо видна литературная мода приблизительно пятилетней давности. Но на подражаниях символистам Иванов не останавливается, стремительно прорываясь в литературу сперва сквозь мелкие журналы, где начинающих охотно привечали, а чуть позже — присоединившись к эгофутуристам.

Это присоединение, очевидно, надо уже считать его первым шагом на пути к самоопределению. Дело в том, что среди первых литературных знакомств Иванова были и М. Кузмин, и С. Городецкий, и Г. Чулков, и даже Блок, даже Вяч. Иванов. Но стать адептом символизма Иванов не захотел или не смог, сразу шагнув в складывавшийся постсимволизм.

Очевидно, представление о том, что символизм переживает глубокий кризис, на рубеже девятисотых и десятых годов буквально носилось в воздухе, и даже громадного авторитета Блока не могло хватить для того, чтобы приобщить молодого поэта к ценностям и преданиям символической школы. 18 ноября 1911 года Блок записал в дневнике: «...когда днем пришел Георгий Иванов (бросил корпус, дружит со Скалдиным, готовится к экзамену на аттестат зрелости, чтобы поступить в университет[213]), я уже мог сказать ему (об ανμνησιζ'e, о Платоне, о стихотворении Тютчева, о надежде) так, что он ушел другой, чем пришел»[214].

Запись эта свидетельствует о доверительности и внутренней значительности этого разговора для Блока. Но Иванову ближе Платона. Тютчева, его собеседника в тот момент оказалась гораздо более вольная атмосфера, складывавшаяся вокруг эгофутуризма.

Полная история этого направления еще далеко не написана, но уже и сейчас можно сказать, что оно держалось более всего не своими внутренними принципами, которые были весьма неотчетливы, а по большей части и просто несерьезны, но прежде всего скреплялось дружескими отношениями близких друг другу молодых поэтов, подкрепленными совместной эстетической игрой. Озерзамки и ананасы в шампанском, мечтательные пастухи и Родители Мироздания образовывали фон, на котором только и мог существовать эгофутуризм как нечто цельное. В этой игре облик семнадцатилетнего Иванова, прозванного Северяниным «баронессой», рисовался самим же мэтром эгофутуристов так:

Я помню Вас: Вы нежный и простой.
И Вы — эстет с презрительным лорнетом.
На Ваш сонет ответствую сонетом,
Струя в него кларета грез отстой[215]

.