Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска

Недолгие годы правления императора Павла, человека глубоко несчастного, изуродованного отношением к нему собственной матери, унаследовавшего от отца трудный, неуравновешенный характер, были временем неблагоприятным для развития свободного творчества. «Умирая авторски, восклицаю: “Да здравствует русская литература!”»[6] – писал тогда Карамзин, ощущая духоту неволи наступившего царствования. Император Павел запретил ввоз иностранной литературы, сообщение с Западом было осложнено, усилена цензура. Но такое затишье было полезно для культуры. В этот период зрели новые силы, накапливалась жажда самостоятельного творчества. И когда «убийцы потаенны», «вином и злобой упоены»[7], свершили свое страшное дело и несчастный царь мученически погиб, образованное общество облегченно вздохнуло. «Все почувствовали какой-то нравственный простор, взгляды у всех сделались благосклонней, поступь смелее, дыхание свободнее»[8], – писал мемуарист Вигель. «Мы при новом государе отдохнули, – говорил Карамзин, – главное то, что можем жить спокойно»[9]. И как ни печально это чувство облегчения на крови убитого царя, однако же мало кто из образованных людей не радовался новому царствованию молодого Александра Первого, воспитанного в модном духе европейского гуманизма.

Карамзин начал издавать «Вестник Европы», чтобы русский читатель мог знать новейшие культурные новости просвещенных земель и чувствовал бы себя европейцем, а не диким скифом. С новой силой стала захватывать общество любовь ко всему французскому: от языка до галстуков и супов. Новые журналы и книги усердно переводили западноевропейскую литературу.

«Французы учат нас всему, – писал в первые годы нового царствования А. С. Шишков, – как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться и даже как сморкать и кашлять»[10].

Шишкову вторит английская путешественница Вильмот: «Русские переносят вас во Францию, не сознавая нимало, сколь это унизительно для их страны и для них самих. Национальная музыка, национальные танцы и отечественный язык – все это упало и в употреблении только между крепостными»[11]. Большинству из нас памятны первые сцены «Войны и мира», французские беседы в салоне Анны Павловны Шерер, искусственная, далекая от народной жизни атмосфера большого света, описанная Л. Н. Толстым.

Русское общество испытало новую, хотя, конечно, подготовленную прежним временем атаку европейской культуры. Но теперь рядом с поверхностным подражанием все чаще появляется живое русское чувство, которое не хочет мириться со всепоглощающим чужим влиянием и начинает искать свои культурные корни, национальные основания для жизни и творчества. Чувство это с особой силой было разбужено начавшимися войнами с Наполеоном. Русские дворяне охотно шли в ополчение, чтобы сражаться с врагом на территории Европы. Словосочетание «любовь к отечеству» все чаще слышится из уст людей того времени. Например, директор Московского благородного пансиона А. А. Прокопович-Антонский писал, выступая против посылки русских юношей за границу: «Чему учиться нам у иноплеменных? Любви к Отечеству, преданности к Государям, приверженности к Законам? Веки свидетельствуют, что сие всегда было отличительной чертой великодушных россиян»[12]. Семен Родзянко, воспитанник пансиона и приятель Жуковского, в одном из своих стихотворений писал, отражая общее настроение своих сверстников: «Любовь к Отечеству священна, / Твердыня царств, оплот градов»[13].

Замечательное свидетельство настроений той эпохи – успех трагедии Озерова «Димитрий Донской» с ее сентиментально-патриотическим пафосом. «Когда после победы над татарами, – пишет в своем дневнике Степан Жихарев, – Димитрий, израненный и поддерживаемый собравшимися вокруг него князьями, становится на колени и произносит молитву:

Но первый сердца долг к Тебе, Царю Царей!
Все царства держатся десницею Твоей:
Прославь и утверди и возвеличь Россию,
Как прах земной сотри врагов кичливых выю,
Чтоб с трепетом сказать иноплеменный мог:
“Языки, ведайте: велик российский Бог!” —

я думал, что театр обрушится от ужасной суматохи, произведенной этими стихами»[14]. Вообще, в своих записках Жихарев свидетельствует о всеобщем патриотизме в Петербурге и в Москве. Он, например, рассказывает о том, что петербургские медики ему передавали, «будто во всех сословиях об одном речь: “Благословение государю” – и по одному его слову готовы – старый и малый, знатный и простолюдин – не только жертвовать своим состоянием, но сами лично приняться за оружие и стать в ряды воинов на защиту престола и Отечества»[15]. И это происходило не в 1812 году, а на шесть-семь лет раньше.