Русская литература пушкинской эпохи на путях религиозного поиска

В книге Шишкова содержится, с одной стороны, острая критика сентиментальных повестей Карамзина, а более всего его эпигонов. Адмирал нападает на искусственный язык этих сочинений. Он подбирает множество цитат, из которых видно стремление современных Шишкову авторов наводнять русский язык европейскими заимствованиями, а также выражаться витиевато, нарочито запутанно и неестественно. «Почему, – вопрошает Шишков, – нынешние авторы, вместо того чтобы сказать “окна заиндевели”, говорят “свирепая старица разрисовала стекла”, а вместо “жалкая старушка, на лице которой были написаны уныние и горе”, пишут “трогательный предмет сострадания, которого унылозадумчивая физиогномия означала гипохондрию”?»[18] Критические выпады адмирала-филолога кажутся очень убедительными, и сам Карамзин, давший толчок всем этим сочинениям, впоследствии сильно изменил свой стиль. Заключительные тома его «Истории» уже звучат гораздо более величаво и просто, имеют гораздо меньше следов увлечения европейскими языками, чем повести, которые были для писателя всегда только «безделками». Изучение древнерусских рукописей, постижение русского прошлого оказало значительное влияние на язык Карамзина в том направлении, которое считал верным Шишков, литературный враг нашего «последнего летописца».

С другой стороны, в «Рассуждении» мы видим панегирик древнерусским церковным книгам. Автор выписывает целые тропари и даже жития, с тем чтобы показать стилистическое совершенство церковных текстов, и советует тому, кто хочет быть писателем, внимательно изучить богослужебные и житийные памятники.

Подобные советы казались дикими в 1803 году. Шишков писал: «Господа “Вестники” и “Меркурии” на меня восстали… Они упрекали меня, что я хочу ниспровергнуть просвещение и всех обратить в невежество, что я иду против Петра и Екатерины и проч.»[19]. Но пройдет всего двадцать лет, и молодой Пушкин в Михайловском внимательно начнет изучать древнерусские летописи и будет поражен образом монаха-летописца, проникнутого духом церковной книжности. Поэт откроет для себя мир древнерусской словесности, и без этого открытия, конечно, не смог бы состояться «Борис Годунов».

Война 1812 года и последующий европейский поход явились своеобразным подтверждением патриотических взглядов и настроений, зревших в русском обществе с начала столетия. Героические происшествия заставили многих дворян по-новому взглянуть на мир. Варварское, кощунственное поведение европейской армии на русской земле показало, какой дух несет за собой новая вольнодумная культура. И. М. Муравьев-Апостол в своих «Письмах из Москвы в Нижний Новгород» вкладывает в уста сожженной Москвы такое обращение к русскому народу: «Познай себя и сбрось со своей выи ярем… подражания пигмеям, коих все душевные силы истощились веками разврата»[20]. Эти письма публиковались в 1812–1814 годах в журнале «Сын Отечества», который начал выходить во время войны.

Осознавая ущербность европейского образа мысли, образованный русский человек обращал свой взгляд на народ, на крестьянина-солдата, рядом с которым приходилось сражаться воспитанному во французском пансионе дворянину-офицеру. В итоге нередко дворянам открывалась внутренняя сила и целостность народного миросозерцания. Со многими происходило нечто, напоминающее описанную Львом Толстым встречу Пьера и Платона Каратаева. «Какой народ! Какие в нем силы телесные и душевные!»[21] – восклицает тот же Муравьев-Апостол. А молодой Александр Тургенев буквально вторит ему: «Какой народ! Какой патриотизм и какое благоразумие! Сколько примеров высокого чувства своего достоинства и неограниченной преданности и любви к отечеству!»[22]

В отличие от своих врагов, русские солдаты продемонстрировали не только мужество и верность, но и любовь к недругу. Они оказывали милосердие пленным, в них не было ненависти к тем, кто пришел разорять и покорять их землю. Издатель «Русского вестника» Сергей Глинка писал по этому поводу: «Я близок был к народу: я жил с народом на улицах, на площадях, на рынках, везде в Москве и в окрестностях Москвы – и живым Богом свидетельствую, что никакая неистовая ненависть не волновала сынов России»[23]. В подобных настроениях Александровского времени можно увидеть ростки той тяги к простому народу, желания учиться у него, которые возникают в русском образованном обществе во второй половине XIX столетия и проявляются особенно ярко в исканиях Достоевского и Л. Толстого.