«Процесс речи есть присоединение говорящего к надиндивидуальному соборному единству, взаимопрорастание энергии индивидуального духа и энергии народного общечеловеческого разума. И поэтому в слове, как встрече
двух энергий, необходимо есть форма той и другой. Внешняя форма служит общему разуму, а внутренняя – индивидуальному». Для П.А. Флоренского «соборность» есть не что-либо метафорическое, а именно то, что она есть для всякого другого православного богослова и священника. Такая соборность – обязательное условие синтеза и по Вяч. Иванову. Что до Флоренского, то он в другом месте так варьирует свою мысль: «В слове я выхожу из пределов своей ограниченности и соединяюсь с безмерно превосходящей мою собственную волею целого народа, и притом не в данный только исторический момент, но неизмеримо глубже и синтетичнее, – соединяюсь с исторически проявленною волею народа, собирательно запечатлевшею себя образованием такой именно семемы данного слова»[230]. Вне этого синтез, выражаясь словами Вяч. Иванова, вырождается в «слитную муть»:«Итак, мы, желающие, чтобы новое искусство возвысилось до стиля, должны поставить современной лирике требование, чтобы она прежде всего достигла отчетливого различения между содержаниями данности и личности и не смешивала красок той и другой в одну слитную муть, чтобы в ней не восторжествовал над логизмом вселенской идеи психологизм мятущейся индивидуальности, чтоб она несла в себе начало строя и единения с божественным всеединством, а не начало расстройства и отъединения...»[231]
.Все это – важные нюансы концепции художественного синтеза Вяч. Иванова. Синтез должен быть средством органического вхождения личного, индивидуального
начала в коллективное (а не новым средством отъединения и самовозвеличения той эгоцентрической ницшеанской личности, внутренними проблемами которой был так озабочен московский «индивидуалистический» символизм). То, что художественный синтез, по Иванову, должен иметь литургический и соборный характер, важно подчеркнуть и потому, что позднейшие исследователи склонны порой упускать это из виду. Так, Т. Хмельницкая пишет, что в поисках «единства культуры и жизни В. Иванов создает теорию соборного театра – новой синкретической формы искусства, вобравшей в себя и музыку, и поэзию, и слово, и живопись, и действо. В этом театре рушится преграда между зрителем и актером. Зрители становятся частью хора, активно реагирующего на исполняемую перед ними драму. В. Иванов мечтает о таких коллективных «орхестрах», которые приобщат к искусству весь народ»[232]. Вышеприведенные данные, в ряду которых эстетико-философские и литературоведческие высказывания самого Вяч. Иванова занимают видное место, избавляют нас от необходимости подробной полемики с такой по-своему типичной «безрелигиозной» трактовкой размышлений одного из деятелей символизма о художественном синтезе. Цитированным исследователем к имени Иванова (с его сугубо «литургическим» пониманием синтеза, апелляциями к синтезу, издревле реально представленному в православном богослужении), по сути, механически приложено нечто, реально относящееся не к Иванову, а разве лишь (с оговорками) к Р. Вагнеру.Для А. Белого характерна по данному вопросу позиция зыбкая и противоречивая, напоминающая броски его мятущейся мысли в связи с ролью в синтезе начала музыки. В определенных точках его суждения соприкасаются со взглядами Иванова. Например:
«Но организация любви, сочетающая личность с обществом (см. предыдущее высказывание Вяч. Иванова. – И.М.),
должна иметь фокус в мистерии. Замечательно глубоко говорит Вяч. Иванов, что орхестра – необходимое условие мистерии – есть средоточие форм всенародного голосования. Организация этих форм есть один из способов организации Любви».Так говорит А. Белый в статье «Апокалипсис в русской поэзии[233]
. Как это типично для него, само слово «соборность», так любимое Ивановым, А. Белый здесь обходит (предпочитая выражаться «всенародное голосование»). Вероятно, подразумевает А. Белый следующее высказывание Вяч. Иванова (из статьи «Вагнер и Дионисово действо»):«Борьба за демократический идеал синтетического Действа (опять, как и у Скрябина, синоним Мистерии. – И.М.),
которой мы хотим и которую предвидим, есть борьба за орхестру и за соборное слово»[234].