Русская литература: страсть и власть

– А коли отпущу, – сказал он, – так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?

– Как могу тебе в этом обещаться? – отвечал я. – Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя – пойду, делать нечего.

Пугачев спасает Машу Миронову, потому что у него есть свои, пусть разбойничьи, пусть бандитские, понятия о чести. Вешать пленных можно, а вот когда девушку беззащитную Швабрин пытается изнасиловать, да и взять за себя, – это нельзя, это неправильно. Это как в «Трехгрошовой опере» (1928) у Брехта бандит Мэкки-Нож, у которого руки по локоть в крови, за столом говорит: «Стало быть, ты режешь форель ножом, так, что ли? <…> Так поступают только хамы, ты понял меня, Джекоб? Учись хорошим манерам».

И та же история у Гринева. Гринев может воевать против Пугачева, который спас ему жизнь и невесту. Но это потому, что долг так повелевает. А долг выше морали, долг о морали не спрашивает.

Мысль Пушкина сводится к очень простой констатации: мораль – вещь относительная, всегда можно себя уговорить. Отношение Пушкина к нравственности довольно циничное. Он пишет Вяземскому: «Поэзия выше нравственности – или по крайней мере совсем иное дело». Державин, поэт и его учитель, говорит Пушкин в Приложении к «Истории Пугачева», принимал участие в подавлении пугачевского восстания и «велел двух повесить, а народу велел принести плетей и всю деревню пересек <…>. Дмитриев уверял, что Державин повесил их из поэтического любопытства».

Отношение Пушкина к морали довольно свободное. А вот долг – это повыше морали, повыше личного выбора. Аристократа не интересует прагматика, его интересует сословная честь. Я должен служить – я служу. Вот Швабрин – прагматик. Он спасает свою жизнь, и это нормально. А Гринев не будет до этого унижаться, он свою жизнь не спасает. И кстати говоря, ведь Гринев (об этом писали и Пушкин, и Вяземский) – пустая фигура, прав Джойс, интеллекта в нем нет ни на грош. Но это потому и прекрасно. Интеллект всегда нам подсказывает хитрые самооправдания, а честь в этом не нуждается.

Теперь еще один важный вопрос: почему повесть (хотя по плотности текста это, конечно, роман) называется «Капитанская дочка»? Ведь Маша Миронова не очень красивая, Гриневу сперва даже не понравилась: «Круглолицая, румяная с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели». Так почему же «Капитанская дочка»?

Потому что Маша Миронова и есть символическая фигура. Она и есть честь. Она и есть абсолютно пустой и поэтому всеобъемлющий символ, идеал чистоты, чести, доброты стихийной, совершенно природной. Маша Миронова – это то, вокруг чего крутится весь сюжет. Она спасает Гринева, падая на колени перед императрицей, но это по большому счету неважно. Маша – бесприданница. «Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою», – говорит Василиса Егоровна. Сколько крепостных у Мироновых? Одна девка Палашка. К тому же Маша обыкновенная, она неумна и не блестяща. Но она честь. Помните, петух нашел жемчужное зерно и говорит: «Куда оно? Какая вещь пустая!» Но только из-за пустых вещей и вертится мир. Потому что прагматика, польза – это скучно, пошло, это подло почти всегда. А вот Машу Миронову, такую, какая она есть, предать нельзя.

Так что «Капитанская дочка» – это история не про капитанскую дочку, а про огромную традицию, которая за ней стоит. Это роман в значительной степени символистский, роман, в котором с помощью нехитрых символов – буран, вот эта бесприданница, заячий тулупчик – пересказывается главная драма дворянства. У тебя нет выбора. Ты должен поступать так, как диктуют тебе имя, род и сословие. Отказаться от этого – величайшая подлость. Этика дворянства, этика «Капитанской дочки» не новозаветная, а ветхозаветная, где господствуют иррациональные вещи. И поэтому «Капитанская дочка» представлялась русским дворянам, таким как Толстой, самым трагическим и самым глубоким произведением.

Немножко поговорим об образе Пугачева, потому что он для Пушкина чрезвычайно важен. Пушкину присущ необычайно глубокий, тоже инвариантный, повторяющийся, постоянный интерес к разбойнику. Потому что это часть народа, причем самая легкая на подъем часть народа, самая инициативная часть народа, самая веселая, продвинутая, скажем так, часть народа. У Пушкина даже есть целый народ, состоящий из этих разбойников, герой самой знаменитой его «южной поэмы “Цыганы”» («Цыганы шумною толпой / По Бессарабии кочуют»). Они кочевые люди, а не оседлые. У них твердые понятия о свободе. Они не преступники – преступник Алеко «Тогда старик, приближась, рек: // “Оставь нас, гордый человек! <…> Мы робки и добры душою”». Они странники. Они, конечно, конокрады (тут вопроса никакого нет). Но это народ, руководствующийся своими вольными, степными понятиями о чести. И в этом смысле Пугачев – это такой романтический разбойник.