Русская литература XII–XX вв.

Снисходительное равнодушие Шухова к «образованному разговору» – это первый, между прочим, намек на «образованщину» как на некий самый утонченный, лагерически безупречный способ жить по лжи. Резкий поворот Солженицына к Ивану Денисовичу, к народному характеру, к человеку, в наименьшей степени живущему по лжи, особенно по сравнению с «центровой образованщиной», прекрасно знающей, какую «трактовку» темы «пропустили» бы, за какой «собачий заказ» следовала сталинская премия, – этот поворот у Солженицына созрел, видимо, давно.

«Преднаучное», упрямо выпадающее из всех ритуалов сознание Ивана Денисовича вовсе не сводится к состояниям наивности, удивления… Герой предельно умно и верно, всегда духовно откликается на ситуации, любое мгновение жизни, на все огромное событие лагеря.

Но все эти «отклики» скрыты, растворены, притуплены в потоке простейших, однозначных, внешне крайне «ничтожных» надежд, определений, предвидений, они растерты по плоскости.

Иван Денисович давно и прочно отверг весь костюмированный мир «идей», лозунгов, всяческой пропаганды в лицах… На протяжении повести герой живет с удивительным пониманием происходящего и отвращением ко лжи. Он ничем не совращен, ничто здоровое не предал, ничего не расточил. В то же время он собранно готов к покаянию за все, что к нему нечаянно прилипло.

Отношение Шухова к людям, его оценки, приливы негодования и расположения и определяются жаждой оградить и укрепить эту здоровую, нормальную систему оценок, суждений, достоинство труженика. Ему не просто окурок нужен от Цезаря Марковича, и в лагере получающего посылки, имеющего меховую шапку и домашнее белье. Ему нужны своеобразная, пусть мелкая победа над шакалом Фетюковым, какой-то урок этому невольному разлагателю и его души.

С другой стороны, Шухов как бы замирает с почтением, когда видит, что его же способы защиты своего достоинства, нормальной нравственности, вечных предпосылок здоровой жизни получают подтверждение – и лучшее, гордое завершение – в других. Он сразу приметил, что и бригадир Андрей Тюрин не опустился, что он снимает шапку за едой.

Сколько бы ни было внешних опор, заемных «дощечек» для ограждения внутреннего мира, Иван Денисович бессознательно ищет завершение себя, своих надежд, верований в человека и жизнь. Нет, она для него все же «не болезнь и не недомогание природы». Даже если все вокруг переполнено уродствами, обманами, унижением человека. Целую коллекцию уродств, понятных ритуалов обмана, игр в победы расшифровывает и для читателя зоркий глаз и нравственное чувство Ивана Денисовича.

В «Одном дне…» такой бьющей на эффект иронии, а проще говоря, публицистичности, к счастью, нет. Но вся повесть и сцена труда на ледяном ветру содержат более грозное обвинение несвободе, искажению человеческой энергии, поруганию труда. И глубоко прав критик М. А. Лифшиц, сказавший об этом произведении:

«В нем есть нечто большее, чем литература. Но это не жалоба, а спокойное и глубоко взвешенное изображение трагедии народа… Она [повесть] поднимает уровень нашего сознания».

План произведения

1. Автор знакомит нас с Иваном Денисовичем Шуховым – крестьянином и фронтовиком, оказавшимся «государственным преступником», попавшим в лагерь, подобно миллионам людей, без вины осужденных во времена массовых репрессий.

2. Иван Денисович вспоминает о том, как попал в концлагерь.

3. Шухов рассказывает о войне, о немецком плене.

4. Воспоминания и размышления главного героя о довоенном времени, о жизни в своей деревне.

5. Главный герой описывает один удачный день из лагерной жизни.

6. Описание характеров и социальных типов других заключенных (Цезарь, Кавторанг, Гопчик, баптист Алеша). Характеристика начальника режима Волкова.

7. Словарь блатных выражений и лагерных терминов, встречающихся в тексте.

Матренин двор

«Летом 1953 г. из пыльной горячей пустыни возвращался наугад – просто в Россию». Кто теперь не знает этих строк, открывающих ставший уже классикой рассказ Солженицына «Матренин двор», удивительный сплав документа и высокой художественной прозы. В рукописи, правда, указывался 1956 г., но, по совету Твардовского, Солженицын сменил дату – цензура не пропустила бы в печать рассказ, связывающий тяжелую изнурительную жизнь русской деревни со временем правления Хрущева. Это была единственная уступка писателя власти.

В нашем литературоведении принято было вести «деревенскую» линию от первых произведений В. Овечкина, Ф. Абрамова, В. Тендрякова. Тем неожиданнее показалась мысль В. Астафьева, знающего эту тему как никто другой, «изнутри», о том, что наша, «деревенская проза» вышла из «Матрениного двора». Несколько позже эта мысль получила развитие и в литературной критике.